способно ментализировать, то есть представлять себе умственные процессы других особей. Отчетливее всего это проявляется, когда он заманивает представителей своего вида в их собственную паутину, чтобы сожрать их. Для этого он подергивает нити паутины и наблюдает, как реагирует другой паук. Не все скакунчики способны на такое. Им приходится упражняться, и чем больше добычи попадается в сети, тем более умелым ловцом становится паук[214].

Рассмотрим другой пример Маркса – с пчелой и сотами. Сейчас нам известно, что пчелы и другие перепончатокрылые не только способны придумать новый способ строить жилище, они могут еще и учиться друг у друга. Уже Дарвин предполагал, что медоносные пчелы способны перенимать поведение у шмелей, и он не так уж сильно ошибался. Если какая-нибудь пчела освоит новый метод извлечения нектара, это новое знание распространится среди других пчел, что, как не раз было доказано, повлияет на поведение всей колонии и в последствии на поведение новых поколений[215].

В Австралии изучалось, как восстанавливают свои воронкообразные жилища осы. Ученые повреждали гнезда искусственным образом, так, как они никогда не повреждаются естественным путем: разламывали их посредине, проделывали в них дыры или совали одно осиное гнездо в другое. Ученые неоднократно наблюдали, как осы прерывают работу, чтобы починить свое жилище или встроить в него новое гнездо[216].

В исследовании приматолога Франса де Вааля содержатся еще более сенсационные примеры того, как животные в лабораторных условиях справляются с затруднениями и учатся управлять механизмами, причем их действия никак не могли быть унаследованными инстинктами. А немецкий этолог Карстен Бренсинг обобщил информацию о том, как в пределах разных видов могут возникать разные культуры. В Японии, например, вороны разработали целую систему, которая помогает им раскалывать орехи: они бросают орех на дорогу, прямо под колеса машин, дожидаются, когда сменится сигнал светофора, и уносят орех – так вороны не делают больше нигде в мире. У некоторых видов, например, косаток со временем появились нормы поведения, которые в сложных ситуациях могут выйти на первое место, потеснив стремление и к выживанию, и к передаче генов[217].

Я упоминаю об этом не для того, чтобы опровергнуть взгляд на мир как на некий механизм, но чтобы напомнить, что расколдованный взгляд на природу не есть логическое следствие научно доказанных фактов. Понимание мира как механизма в гораздо большей степени имеет отношение к человеку.

Homo mechanicus

Наша склонность рассматривать действия человека как подчиненные законам механики в разных культурах выражается по-разному. Жители западных стран в большей степени склонны видеть в человеческих действиях проявление причинно-следственных связей, нежели китайцы, японцы и корейцы. Первые еще и меньше интересуются причинами, чтобы объяснить то или иное событие. Это было продемонстрировано в ходе нескольких социопсихологических экспериментов и проявляется даже в том, как детям преподают историю. Японский учитель истории старается донести до учеников, как действовали исторические лица, исходя из сложившихся обстоятельств и своих целей. Учителя-американца больше интересуют «причины» наподобие: «Три главные причины падения Османской империи»[218].

О причинах легко теоретизировать задним числом, но очень сложно предвидеть заранее. Этим и объясняется, почему нас, прекрасно осведомленных о причинах экономических и социальных кризисов, эти самые кризисы постоянно захватывают врасплох. Поэтому в последние сто лет механистические модели используются историками и социологами все реже. Но чем больше мы концентрируемся на индивиде и его сознании, тем более механистической становится наука.

Объяснение того, как материя превращается в сознание, представляет, по словам австралийского философа Дэвида Чалмерса, одну из «трудноразрешимых проблем» философии сознания. С уверенностью мы сегодня можем сказать лишь одно: никто не знает, как это происходит.

Изучить эту проблему сложно еще и потому, что такое изучение возможно только благодаря сознанию. Я, например, могу ощущать себя чем-то большим, нежели робот, которым я в состоянии управлять, и это управление не будет предрешено заранее неврологическим домино у меня в голове. Если я ознакомлюсь с теорией, которая гласит, что это переживание – всего лишь иллюзия, что именно неврологическое домино заставляет меня верить, что я – это нечто большее, нежели робот, то окажусь перед выбором: полагаться ли мне на собственные ощущения или же на теорию. Но и ощущения, и теория воспринимаются сознанием, и в решении полагаться на теорию содержится, как указывают некоторые философы, крайняя форма авторитарного доверия. Почему мой сознательный и непосредственный опыт, свидетельствующий о том, что я – это что-то большее, чем робот, должен быть в большей степени иллюзорным, чем механистические модели, порожденные чужим сознанием?[219]

Если взглянуть на модели мира как на изобретенные в ходе истории машины, то видно, что они подозрительно схожи с техникой своего времени. Не в последнюю очередь это проявляется в том, куда человек пытался поместить «я» машины. Во времена Декартова дуалистического взгляда на человека тело представлялось фабрикой с крутящимися шестернями. Наверху, в голове, сидел человечек, гомункулус, который нажимал на рычаги, заставляя человека-фабрику двигаться в разных направлениях. В 1940-е годы эту фигуру могли представлять как оператора на телефонной станции мозга, а когда человек начал летать, гомункулус стал летчиком. Естественно, этот крошечный летчик в мозгу не тянул даже на метафору, потому что у него, вероятно, тоже имелся в мозгу свой летчик, в голове у которого, в свою очередь, тоже сидел летчик, и так до бесконечности. Однако эта метафора – гомункулус – дожила до наших дней.

В XVIII веке, когда наука заинтересовалась электричеством, человеческую машину начали объяснять в основном посредством нервов. Нервы – вот щупальца чувствующего «я», они определяют человеческое восприятие. Так же, как ошибки, бессилие или фрустрация в наши дни приписываются «мозгу», словно мозг – это нечто иное, нежели мы сами, нервы, как мы видели в случае с супругами Вебер, существовали словно бы сами по себе. А еще у разных людей были разные нервы. Предполагалось, что у представителей высшего сословия нервы тонкие и деликатные, что объясняло, почему выходцам из этого сословия лучше даются искусство, наука и торговля[220].

В наши дни метафорой человеческой машины служит персональный компьютер. Повсеместно встречаются сравнения мозга с объемом компьютерной памяти и представления о генетическом коде как о предустановленном софте. Когда-то в голове у нас сидели крошечные летчики; теперь там (особенно в теории Ричарда Докинза об «эгоистичном гене») появилась новая группа, которая обладает свободой действий, какую мы сами, похоже, давно утратили. Гены, точнее, «молекулы вещества, называемого ДНК», согласно Докинзу, «…создали целый ряд машин для собственного использования. Обезьяна – это машина для сохранения генов