– Она согласилась, Ирина Борисовна! Ну что, я молодец?

Маша, сплевывая зубную пасту, усмехнулась: ага, молодец! Митя любил, когда его хвалили. Но это не его заслуга, это ее решение. Не захотела бы – фиг бы уговорил. Она такая – никогда против воли. Маленькая, худенькая, бледненькая девочка с милым и детским кукольным личиком и огромными голубыми глазами. Девочка-подросток. А за этой мягкой, светлой личиной – кремень, алмаз. Непробиваемая скала. И все это знали. И на работе в том числе. Поэтому все так и вышло. Все, все. Главное – не вспоминать, опять затянет тоска. Такая тоска и обида – хоть в петлю. Скорее бы закончился этот бесконечный високосный февраль. Скорее бы весна.

Отъезд был назначен через два дня. Конечно, приехала мама – руководить сборами. Мите, при всей их взаимной любви, этого она ни за что не доверила бы.

Маша сидела на диване и вяло кивала. Мама доставала из шкафа вещи и смотрела на дочь: это? А это? А может быть, это?

Маша кивала и давила зевок. Мама пыталась скрыть раздражение – все-таки дочь не совсем здорова. Делаем скидку. Впрочем, а когда с ней, с ее милой Машей, было легко? Вот именно.

Наконец чемодан был собран, и Машу – слава богу – отпустили спать. Сквозь дрему Маша слышала шепот, доносящейся с кухни – понятно, опять секреты, опять дружба против нее. Ну и черт с вами. Завтра она тю-тю! Поминай как звали.

Утро было морозным, зябким и голубоватым – красиво. Иней укрыл и украсил черные голые ветки деревьев, как нарядил.

Прорвались по Кольцевой и, слава богу, встали на Ярославку. Замелькали коттеджные поселки, белые поля, темные перелески, и начались деревушки – низенькие, темно-серые, с покосившимися кривобокими домиками, из кривых и коротких печных труб которых вился слабый дымок, рассеивавшийся в атмосфере. Частоколы ветхого штакетника, скворечники и скамейки, маленькие домики сельпо, оббитые пластиком – для красоты. Леса становились все более густыми, а деревеньки – более жалкими, работающих печных труб все меньше. Российская глубинка, что вы хотите.

Маша уснула, а когда открыла глаза, увидела узкую дорогу вдоль сказочного Берендеева леса – высоченные, темные ели, густо присыпанные снегом, стояли плотной стеной вдоль дороги, петляющей и бесконечной. Воздух дрожал от мороза, малиновое солнце слегка прикрывала легкая синеватая дымка.

– Уже близко! – сказал муж, увидев, что она проснулась.

Через полчаса проехали привокзальную площадь и старое здание вокзала в К. – маленьком, уютном городке. По нечищеным тротуарам осторожно скользил местный народ, прикрывая варежками рты, из которых вылетал пар, в нахлобученных платках и шапках – мороз. Вскоре появилось и здание санатория – величественное, кирпичное, крепкое – на века.

– Строили для космонавтов в семидесятые, – объяснил Митя. – Средств, как понимаешь, не жалели – престиж! И внутри все по полной – бассейн, сауна, тренажеры и прочее. Ну и столовка, естественно! Хрусталь, белые скатерти, картины, скульптуры – с социалистическим щедрым размахом, у нас это любили.

– У нас и сейчас это любят, – равнодушно отозвалась Маша, – в смысле, размах. – И шумно зевнула. Хрусталь и размах ее не волновали. Ее волновало другое.

В огромном фойе с мраморными полами и действительно огромными хрустальными люстрами было неуютно и довольно прохладно – Маша, не терпящая холода в помещении, поежилась. Митя оформлял ее на полированной стойке и кокетничал с девушкой-регистратором. Маша снова зевнула и равнодушно отвела глаза – она не была ревнивой, да и знала: муж – балагур, но все это наносное. Человеком он был преданным и верным, брак их был счастливым и крепким, друг другу они доверяли. А прочие сантименты и глупости были Маше чужды.

К тому же она устала и хотела спать. А еще – поскорее остаться одной. Поскорее!

На пафосном лифте с красным куском ковра на полу приехали на третий этаж – именно там и располагались люксы. Митя распахнул дверь и присвистнул. Оглянулся на Машу, торчавшую за его спиной, и, шутовски поклонившись, пропустил вперед.

Маша вошла, скинула угги и тут же увидела белые махровые тапочки – ага, все как надо, научились.

А вот номер ее рассмешил: он был огромным, размером со стандартную трехкомнатную квартиру – гостиная с полированной мебелью, бархатными диваном и креслами и хрустальной люстрой, с баром и торшером и, конечно, с красным ковром и малиновыми шелковыми гардинами – советский шик. Но паркетный пол давно рассохся и скрипел, форточка открывалась плохо, в большущей ванной наличествовало биде, из которого подтекала журчащая вода, и в раковине, узкой змейкой, назойливо вился старый, ржавый след. Вторая комната, спальня, была тоже из советского времени – полированные завитушки на спинках кровати, настольные лампы с бордовыми шелковыми кистями абажура и тумбочки со следами от горячих чашек.

– Блеск и нищета соцреализма, – пошутил слегка разочарованный и смущенный муж.

– Нормально, – отрезала Маша. – Ну что? Ты поехал?

Он покраснел и слегка нахмурился:

– А что, надоел? Уже прогоняешь?

– Да брось! Просто тебе еще долго ехать, – равнодушно отозвалась Маша.

Митя сдержал обиду и кивнул. Подошел к ней, крепко обнял и почувствовал, как напряглась и задеревенела ее узкая спина. Маша вздрогнула, когда он попробовал ее поцеловать в лоб – по-братски, по-дружески.

– Давай тут, не балуй! – Митя дурашливо погрозил пальцем.

Маша отстранилась от него и попробовала улыбнуться, но улыбка получилась кривой.

– Ладно, попробую! – отшутилась она. – Но ты же знаешь – могу и сорваться.

Митя облегченно рассмеялся – на минуту ему показалось, что вернулась прежняя, остроумная и веселая Маша, совершенно своя. Однако, поймав ее моментально потухший взгляд, он понял, что ошибается.

Несколько минут Митя неловко топтался в прихожей, и было видно, что уходить, а тем более уезжать так далеко от нее ему страшно не хочется. Но, будучи человеком тонким от природы, он понимал, что уединение ей нужно как воздух. В конце концов, за этим он и привез ее сюда – сам так решил. Он еще раз попытался обнять жену, но, увидев гримасу раздражения на ее лице, быстро вышел из номера.

Он долго сидел в машине, даже закурил, хотя бросил это занятие уже два года как, но для экстренных случаев все же возил в бардачке пачку «Винстона». Сейчас был именно экстренный случай.

Во рту стало горько, а на душе было горько давно. «А может, она меня разлюбила?» – подумал он, и тут же его словно ошпарило. Нет-нет! Этого не может быть! Его Машка, Маня, Маруся – больна. Есть заключение врачей. Ну, не больна – нездорова, так будет правильнее. Ведь говорили, что можно обойтись и без лекарств – его Маруся сильная. Очень сильная. По правде – сильнее его. Это он всегда понимал.

Он крякнул, выбросил окурок в окно и резко нажал на стартер. Надо спешить. Маша права – дорога долгая, длинная.

– Дорога длинная и ночка темная, – сказал он вслух и усмехнулся. Да все будет нормально – отступит Марусина хрень и… ух, они заживут! Еще как! Надо переждать, набраться терпения. И все будет как прежде. В конце концов, он так любит ее. Нет, они так любят друг друга.