просить Вас зачеркнуть слова, написанные мною на книге, известной Вам, – в этих словах нет правды297.

Не будем подробно излагать ход полемики вокруг статей Горького – порекомендуем кандидатскую диссертацию Е. Р. Матевосян, где этому историко-литературному сюжету отводится специальная глава298.

Вышеславцев судил Ивана Карамазова с точки зрения религиозной этики, Горький – с точки зрения этики светской, но их приговоры совпадают:

Всматриваясь в словоблудие Ивана Карамазова, читатель видит, что это – Обломов, принявший нигилизм ради удобств плоти и по лени, и что его «неприятие мира» – просто словесный бунт лентяя, а его утверждение, что человек – «дикое и злое животное», – дрянные слова злого человека299.

Слова героя романа о детских страданиях в изложении Горького получают брезгливое наименование «трактирного рассуждения о „ребеночке“». Основное содержание монолога Ивана Горький сводит к проповеди примитивного человеконенавистничества, презрения, безразличия к людям. Как проницательно заметит уже в 1924 году К. И. Чуковский, «для Горького это непрощаемый грех». Чуковский в горьковском походе против классики увидел главную ставку писателя: сломать тягу русской литературы к «надзвездному» в ущерб земному, ее склонность обращаться напрямую к душе человека, не слыша и не видя самого человека300. Продолжая развивать тему социальной педагогики, Горький принимается не просто критиковать и обвинять Ивана Карамазова (а вместе с тем в его лице и Достоевского), но и исправлять его, почти как терпеливый, но строгий учитель исправляет сочинение школьника и растолковывает ему:

Ближний – это и есть ребенок, человек, который завтра унаследует после нас все доброе и злое, совершенное нами на земле, а если Иван не понимает, как можно любить его, – значит, все, что он говорит о жалости к «ребеночку», – сентиментальная ложь301.

В ответ на слова о том, что «весь мир познания не стоит этих слезок ребеночка…». Горький дает четкую дефиницию:

Познание есть деяние, направленное к уничтожению горьких слез и мучений человека, стремление к победе над страшным горем русской земли. Вообще, читая книги Достоевского, читатель может корректировать мысли его героев, отчего они значительно выигрывают в красоте, глубине и в человечности302.

Тогда, в 1913 году, Горький вряд ли мог предположить, что спустя двадцать с небольшим лет после его атаки на спектакль по «Бесам» в МХТ именно ему придется отстаивать переиздание романа Достоевского издательством Academia. Торпедировал этот издательский замысел член редколлегии «Правды», одиозный журналист и литературный критик Д. И. Заславский. 24 января 1935 года Горький был вынужден откликнуться на статью Заславского с красноречивым заглавием «Литературная гниль». Писатель обосновывал свою поддержку издания тем, что романы, подобные «Бесам», «Взбаламученному морю», «Некуда», «Мареву» и другим, не должны смущать советскую молодежь, превращаться в подпольный товар, соблазнительный своей запретностью. Историю литературы, как и историю освободительного движения, советские юноши и девушки должны осваивать в полном объеме. В ответной статье 25 января Заславский прибег к убийственному приему: он напомнил Горькому о его же собственных выпадах против МХТ и реакции его тогдашних оппонентов, приписывавших ему желание сжигать книги Достоевского. В результате переиздание прервалось на одном томе, выпущенном в нескольких экземплярах и ставшем библиографической редкостью.

«Советский Достоевский» – одна из самых сложных и увлекательных тем, если говорить об истории рецепции писателя.

Если бы Достоевский воскрес, он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах. <…> Россия идет вперед мучительным, но славным путем и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского, —

сложно представить, но эти слова принадлежат лично наркому просвещения А. В. Луначарскому, и произнесены они были по случаю столетнего юбилея классика303. Перед творцами и менеджерами советского литературного канона все время стояла мучительная задача одновременно отвергнуть Достоевского и апроприировать его. Эти противоречащие друг другу тенденции в полной мере проявили себя в выступлениях на I Съезде советских писателей в 1934 году. На заседаниях съезда Достоевский был практически подсудимым. С кратким обвинительным словом вновь выступил Горький. Теперь Достоевский был объявлен идейным предтечей Ницше, Бориса Савинкова, Оскара Уайльда, героев романов «Наоборот» Гюисманса, «Санин» Арцыбашева «и еще многих социальных вырожденцев». Духовными наследниками писателя Горький называет «белого офицера, вырезывающего ремни и звезды из кожи красноармейца», а также современных европейских фашистов. Позже на том же съезде бывший лефовец С. М. Третьяков отдал дань почтения Горькому, говоря о восприятии советской литературы за рубежом:

…одна из главных задач советской литературы – это вытравить в сознании зарубежных читателей фальшивые и экзотические представления о нашей стране, все то, что называется «развесистой клюквой». Но есть и более тонкая отрава, которая затемняет зрение людей, желающих рассмотреть нашу страну. Эта отрава воспитана культом Достоевского, Чехова, Толстого, это – представление о «народе-богоносце», о непротивленцах, о стихийном бунтаре, об интеллигентских хлюпиках. И в очищении сознания от всего этого роль Горького воистину колоссальна304.

Впрочем, еще радикальнее Горького выступил Шкловский:

Я сегодня чувствую, как разгорается съезд, и, я думаю, мы должны чувствовать, что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира305.

Одновременно с этим Карл Радек, знакомя делегатов съезда с буржуазной словесностью, сравнивал Достоевского и Пруста не в пользу последнего306, а молодой писатель А. О. Авдеенко, незадолго до съезда дебютировавший романом «Я люблю» (1933), смущенно признавался с трибуны, что газета «Вечерняя Москва» сравнивала его с Достоевским307.

К сожалению, мы не имели возможности досконально изучить все упоминания «слезинки» в периодике 1930‐х годов. Укажем на замечание литератора и журналиста А. О. Старчакова – одного из самых активных участников споров о советском историческом романе. В одной из публикаций в «Новом мире» 1935 года Старчаков ссылается, в частности, на публичные диспуты в Москве и Ленинграде308. В Ленинграде Л. В. Цырлин и А. А. Бескина уличили А. Н. Толстого в сознательной ориентации на моральный пафос Достоевского с его «слезинкой замученного ребенка». Именно в этом Старчаков решил оправдаться за советского романиста. В общей оценке главки «Бунт» автор статьи предсказуемо следует за Горьким309. Старчаков указывает на сходство между соответствующей сценой «Братьев Карамазовых» и фрагментом