Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лестницы развития, – а споткнешься – падай – чорт с тобою – таковский и был сукин сын. Благодарю покорно, Егор Федорыч310, кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, – я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии311.

Старчаков приходит к выводу, что логику Ивана Достоевский заимствует именно у Белинского: это, вероятно, должно было защитить Толстого от дальнейших неуместных подозрений.

По мысли тт. Цирлина и Бескиной, тема «Петра I» в плане философском – это тема «слезинки», с той поправкой, что Ал. Н. Толстой не возвращает обратно свой билет, но, наоборот, требует себе билета для вхождения в нашу действительность. По мысли товарищей, выступавших на ленинградском диспуте, тема «Петра I» – расставание с гуманизмом, то расставание, которое пережили в свое время Роллан, Барбюс312.

Обеспокоенность Старчакова становится ясна из дальнейшего текста заметок. Обращение Алексея Толстого к фигуре Карамазова и теме кризиса гуманизма позволяет сделать вполне политический вывод: перед нами роман не столько об эпохе Петра, сколько об «издержках революции», позволительности жертв ради социального переворота, лишь закамуфлированный под историческое повествование313. В духе полемических приемов своего времени Старчаков искусно оборачивает риторику Цырлина и Бескиной против них самих. Новаторство Толстого, по его мнению, состоит прежде всего в анализе «военно-феодальной эксплуатации» русского крестьянства при Петре. Это в корне изменило образ самодержца-модернизатора:

Это не великодушный просветитель, насаждающий в дикой России прелести западной культуры, но воинствующий царь феодалов и купцов, воздвигнувший на костях порабощенного крестьянства свое могущество. Не о «слезинке» здесь следует говорить, но о том море крови и слез, которое было пролито русским крестьянством в годы петровской реформы.

Одно из двух – или тт. Цирлин и Бескина злостно клевещут, объявляя, что наша действительность нашла свое отражение в романе, или же они должны признать роман Ал. Н. Толстого клеветническим и враждебным 314.

Но, как заявляет Старчаков, ленинградские критики от такой постановки вопроса, «с неумолимой логикой вытекающего из их позиции», «уклоняются, предпочитая отделаться „слезинкой замученного ребенка“»315.

Судьба допишет трагическое послесловие к этому спору: Вагаршак Тер-Ваганян будет расстрелян 25 августа 1936 года, Александр Старчаков – 20 мая 1937 года, Анна Бескина – 2 ноября 1937 года. Лев Цырлин умрет от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году.

Кратковременная реабилитация Достоевского (а с ним и его образов) имела место в предвоенный и военный период, послужив своего рода репетицией переосмысления классика уже в оттепельные годы. Еще 9 февраля 1941 года в «Литературной газете» появилась серия публикаций к 60-летию со дня смерти писателя. Отдельный интерес представляет включенная в подборку короткая запись о Достоевском, сделанная Э. Верхарном. Представляя публикацию, советский филолог О. В. Цехновицер писал:

Публикуемая впервые в переводе запись известного бельгийского поэта Э. Верхарна, переданная В. Я. Брюсову в дни посещения России в 1913 г., лишний раз свидетельствует о величайшей европейской популярности Достоевского316.

Сам Верхарн писал, что Достоевский, в сравнении с Толстым,

больше роднит Вас с тем человеческим, что заключено и в нем и в Вас. Тем возвышенным состраданием, которое он изливает на людей, смягчается чувство отвращения, которое ими возбуждается, и <которое> они сами чувствуют по отношению к своей нужде317.

Верхарн признавался, что из всех произведений Достоевского он ставил выше всех остальных «Братьев Карамазовых». Характеры Ивана и Смердякова помещают этот роман в один ряд с творениями Шекспира и Бальзака. Тем самым короткая публикация является и параллелью, и очевидной антитезой к статьям Горького о карамазовщине. Но настоящей неожиданностью выглядит статья «Тема Достоевского». Самой же сенсационной ее частью является подпись – В. Ермилов. «Классик советского погромного литературоведения»318, Ермилов следовал тренду развенчания классика, напечатав в трех номерах «Красной нови» за 1939 год масштабную статью «Горький и Достоевский». Во многом ее можно считать развернутым комментарием к речи Горького на писательском съезде. Согласно Ермилову, Достоевский, будучи гениальным исследователем всего низкого и звериного в человеке, не находит ничего лучше, чем отгородиться от него проповедью христианского смирения. В то время как Горький находит в себе смелость осудить человеческую низость и призвать человека к восстанию и сознанию собственного достоинства. Обнаруженную антитезу Ермилов оформляет в узнаваемых и актуальных современных отзывах: потомки героев Достоевского – это немецкие фашисты, а также «троцкистско-бухаринские фашистские шпионы буржуазии»; потомки горьковских героев – это «Чкаловы, Папанины, Стахановы, люди ленинско-сталинской породы»319. Но уже в 1941 году тон и целый ряд положений Ермилова заметно меняются. Скорее всего, критик добросовестно исполнял заказ на «национализацию» Достоевского в ряду прочих выдающихся деятелей русской культуры. Риторика и логика подготовленного им материала достаточно точно отображает те сдвиги в культурной политике большевиков, которые в свое время описал еще Д. Бранденбергер:

…руссоцентричный, этатистский вектор сделался заметнее во второй половине 1930‐х годов, при этом не произошло полного разрыва с двумя предыдущими десятилетиями коммунистического идеализма и пролетарского интернационализма. Таким образом, неуклюже балансируя в рамках национал-большевистского курса, партийная верхушка пыталась популяризировать свои этатистские и марксистско-ленинистские воззрения с помощью общедоступного словаря национальных героев, мифов и иконографии320.

Как и в большинстве советских материалов об авторе «Братьев Карамазовых», в статье Ермилова подчеркивается испуг Достоевского как перед ужасами капитализма, так и перед перспективами революции, однако на этот раз в тексте не встречается ни одного обвинения, ни одного резкого слова. Тут надо отдать должное искушенности автора в идеологических тонкостях. К примеру, неприязнь Достоевского к идее революции и к материализму объясняется тем,