К концу пятого класса средний сын стал учиться из рук вон плохо, школа стала ему неинтересна. Потом у него умер старший брат – и понеслось. То он пропадает до ночи, то мы выяснили, что он курит, то окно в школе разбил, то к директору ведут. В школе подростков очень не любят, возиться с ними не хотят. «Все дети – сволочи», – сообщила нам школьная завхозица, когда мы принесли деньги за разбитое стекло. Попасть на комиссию по делам несовершеннолетних, как оказалось, проще простого. Мой сын – старший на тот уже момент – побежал от директрисы и вылез демонстративно из школьного окна (не из того разбитого, а этажом повыше). За вылезание из окна его чуть не поставили на учет. Я у директрисы в кабинете смеялась – неужто это серьезное преступление. Но на комиссию в нашем районе все же ехать пришлось. Поехал с сыном папа. Пришел, рассказывает: а там все такие «преступники» – у одного двойка в четверти, другой с урока сбежал, третий – бегает по коридору.

Прошло года три, кризис потихоньку стал сходить на нет. Впрочем, мы несколько тому поспособствовали. Забрали старшего с половины девятого класса на семейное обучение. Таким образом, в четверти у него оказалось и несколько четверок, и ОГЭ он худо-бедно сдал. Папа увез его на месяц в археологическую экспедицию, дите увлеклось. Потом еще пару раз без папы съездил. Теперь вот женатый человек, есть дочь.

Меня поражает общая подозрительность и нелюбовь к подросткам. И эта подозрительность законодательно закреплена. Я в детстве читала много о подростках – Гайдара и прочие советские книжки. И ни в одной из этих милых добрых книг нет того, что на родителей активного мальчика готовы обрушить окружающие. Мой старший побывал в милиции не только в истории с тем злополучным окном. До этого он еще съездил в Реж один, без взрослых. Мы в Реже жили десять лет, у него там друзья, хотел их проведать. Нет, ехал не «зайцем», билет купил из сэкономленных карманных. «Сняли» его уже на обратном пути, он расшалился с мальчиком-попутчиком, ехавшим с бабушкой, эта бабушка его и «сдала». Нас хотели оштрафовать на крупную сумму.

И еще случай был. Мы жили на берегу Исети, река начиналась как раз за кустами возле нашего дома, причем место тихое, там рядом Железнодорожный институт. Мне позвонили из милиции в 23:05, тогда уже был объявлен комендантский час для детей. Пришла в отделение. Оказалось, мой сын и его друг чуть постарше сидели у костра и делали плот. На этом их и поймали в 22:45, еще до наступления комендантского часа. С сотрудницей в отделении у нас произошел следующий разговор. «Как получилось, что ваш сын делал плот?» – спросила она меня. «Это нормально для ребенка. Интересно же сделать плот. Я в детстве тоже делала», – ответила я. «А я – нет», – отрезала сотрудница и посмотрела на меня с пренебрежением.

Мы были многодетными, причем многодетными нестандартно. У нас не было ни воцерковления, ни каких-то педагогических экспериментов. А с другой стороны, мы не принадлежали ни к маргинализованным группам, ни к тунеядцам безответственным. А учителям, социальным работникам и врачам это не понятно. Поэтому прессинг на детей в школе был велик. Сейчас многие родители пылинки с детей сдувают, а мы – не сдували. Они у нас и лазили везде, и мастерили, и папа им показывал, как взрывы устраивать, даже с порохом давал играть. Кроме того, они отлично готовили, прибирались дома, следили за младшими, кошек нянчили, котят принимали. Самого старшего сына, которого теперь нет, папа взял в седьмом классе в сложный поход на Северный Урал. Пришлось сорвать его с третьей четверти почти полностью из школы. В школе был жуткий скандал, с комиссией.

Проблема не в подростках, проблема – в окружающих. С подростком при желании можно договориться и даже с удовольствием обитать под одной крышей. Но желательно в полной изоляции от других взрослых.

Моя интеллигентная мама в Москве с ее мужем-профессором шарахаются от наших детей. В их представлении – или мальчик со скрипочкой (с формулами, программами, ранними гениальными стихами…), к жизни не приспособленный, худой, кудрявый, никем из сверстников не любимый, в очках, или крупный, накачанный дворовый хулиган, мимо которого можно только с ужасом проскользнуть. И большинство людей моего поколения или старшего именно так оценивают подростков. Самое обидное, что многие из этих оценщиков работают в школах и социальных службах. В музее, где я когда-то работала, подростки – нелюбимый сорт посетителей. Подростковые группы стараются проводить, когда музей де-юре закрыт, чтобы народ не распугать. Берутся работать с ними отнюдь не все сотрудники. Я там наблюдала много классных руководителей из разных школ. Почти вся их «успешная» работа – это дрессура.

В детской поликлинике на прием отводится всего шесть минут. За эти шесть минут ребенку измеряют вес, рост, строчат что-то в карточке, и потоком идет следующий. За полтора года нас по-человечески так и не расспросили про наши проблемы. Врача и медсестру волновало лишь то, что мы не ходим на взвешивание и не делаем прививки. А прививки мы не делали и не собираемся, потому что сын благодаря искусственному вскармливанию у нас аллергик.

Нас пытались заставить прийти на прием даже в эпидемию гриппа, когда по радио предупреждали, что без надобности из дома лучше не отлучаться. А когда мы полгода не появлялись в поликлинике, на меня потом орали, как на преступницу. Это притом, что ребенок был здоров и в осмотре не нуждался, а когда у него был насморк, мы вызывали врача на дом.

Матвей, мой старший сын, родился с серьезными осложнениями. Одиннадцать дней после родов неонатолог встречала меня возле реанимации одной и той же фразой: «Пока жив». Заботливые медсестрички на вопрос, почему у него одиннадцать дней закрыты глаза, отвечали: «Спит». Малыш в коме, а мне говорят, что он просто спит. Устал.