волей, отважного, не бледнеющего ни от какой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы деятельностью без всякой цели».

Бездонная пустота духа, наполняемая деятельностью без цели! Ведь это и есть существо Зла, в его противопоставлении подлинному, то есть утвержденному в Боге бытию.

Только рассматривая Печорина в этом плане, можно понять своеобразную литературную «неудачу» гениального романа, в котором все живет… кроме его «героя», и только отсюда можно уразуметь странную привлекательность этого странного героя, одно прикосновение которого мертвит все живое.

Печорин – Дух Зла.

Дух Зла обладал таинственной властью над Лермонтовым, и борьбой с ним являлось в значительной мере все творчество поэта. В данном случае этот Дух сведен из надзвездных сфер в гущу житейской обыденности, облечен в плоть современного человека во всей его бытовой ощутимости. Но показательно: «неестественным» кажется «естественное» проявление в нем человеческих чувств, или напротив, клеветой на самого себя ощущаются иные, наиболее острые самооценки Печорина (Белинский, колеблясь в своих настроениях, непоследовательно, но одинаково чутко отмечал и то, и другое).

Такое «метафизическое» понимание Печорина не должно удивлять в настоящее время, когда уже существует своего рода традиция, утвердившая оправданность подхода к Лермонтову как к явлению «сверхлитературному» (Мережковский, Блок, Розанов, отчасти Вл. Соловьев)14. Лермонтов – огромный поэт и замечательный художник, но измерить силу его гения можно только мерою духовного опыта. Этот опыт был совершенно необыкновенен у Лермонтова: ему было, как никому, доступно «ангельское», и вместе с тем Лермонтов был одержим злом. Красота зла его соблазняла и прельщала, и даже борясь с ней и возвышаясь над нею, он все же не мог освободиться от ее прельстительной силы. И в образе Демона, и в образе Печорина он казнил зло, давая ему обнаружить себя в своей подлинной природе Зла, беспомощного и бессильного перед лицом Света; но он не мог перестать любоваться этими, им же самим разоблачаемыми образами Зла. Это любование и порождало ту двусмысленность «героя нашего времени», о которой мы говорили.

«Двусмысленность» эта – высокого калибра, ее не уложишь в рамки литературной критики… Нельзя без волнения воспринимать во внешности Печорина многие характерные черты, слово в слово совпадающие с теми, которые людьми, лично знавшими Лермонтова, приписывались ему. Это волнение принимает мистический характер, поскольку читатель отдает себе отчет в том, в какой мере роман носит духовно-автобиографический характер. Но есть что-то обнадеживающее в том, что кровавая развязка фабулы романа оказалась, так сказать, негативом развязки жизни автора. Пусть не ушел Лермонтов полностью из-под власти Зла, когда писал свой роман. Не случайно сорвалось с его пера странное слово в предисловии: автору было «весело изображать современного человека, как он его понимает…» Не ушел Лермонтов от этого соблазна и в жизни: он весело злословил, дразня Мартынова; весело принял вызов его, ничем не обусловленный, кроме раздражения, психологически естественного, но морально беспредметного; весело подставил себя под выстрел своего случайного противника, задорно им провоцированного…

Но в последние минуты жизни Лермонтова эта нездоровая веселость покидает его. Он серьезен и спокоен, и зло уже безвластно над ним. «Рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь…» Может быть, Лермонтовым и не сказаны были точно эти слова, записанные в дневник на другой день после похорон поэта одним его, по-видимому, старым знакомым, оказавшимся проездом в Пятигорске во время дуэли15, но едва ли можно сомневаться в том, что именно таково было состояние духа Лермонтова под дулом пистолета Мартынова.

И невольно встает вопрос, не было ли в сознательном и беззлобном отказе Лермонтова от выстрела по своему случайному, так легкомысленно им раздражавшемуся сопернику, и вольного самоотдания в руки Бога Живаго – разящего, но милосердного?..

К столетию смерти М. Ю. Лермонтова

«Нет, я не Байрон…»1

«15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время, между горами Машука и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов…»

Вот единственно, каким кратким сообщением в № 63 «Одесского вестника»2, оповещено было, в завуалированной форме, русское общество о катастрофе, постигшей великого поэта, на которого привыкли смотреть с надеждою и любовью, как на преемника Пушкина. Кажется, ничего иного во всей русской печати и не появлялось, и стоустой молве пришлось озаботиться тем, чтобы драма, разыгравшаяся в Пятигорске, стала достоянием всех.

Что же произошло там?

Сто лет тому назад, 16 июля, весь Пятигорск был ошеломлен потрясающим известием: блестящий Лермонтов, душа всех светских увеселений, поэт и острослов, пал накануне на дуэли, убитый наповал своим товарищем Мартыновым.

«В продолжении двух дней, – писал в своем дневнике случайно попавший в это время в Пятигорск сверстник и старый знакомый Лермонтова некто Туровский3, – толпились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб. 17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, и слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незабываемую».

«Как недавно, – продолжает свою запись Туровский, – увлеченные живою беседою, мы переносились в студенческие годы, вспоминали прошедшее, загадывали будущее…» Когда Туровский продекламировал одно стихотворение Лермонтова, – «черные большие глаза его горели; он, казалось, утешен был моим восторгом и в благодарность продекламировал несколько стихов: И скучно и грустно…»

Так протекли «последние незабвенные два часа с незабвенным Лермонтовым»4.

Ничего не предвещало страшной трагедии и для тех, кто находился в постоянном общении с Лермонтовым. Мартынов был его старым другом. Приехав в Пятигорск, Лермонтов прежде всего подумал о Мартынове. «Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: “Ведь, и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найдаки, чтобы послали за ним”»5, – так рассказывает один из товарищей Лермонтова, с которым тот приехал на группы. Правда, отношения с Мартыновым испортились у Лермонтова – по вине последнего, который, следуя своей дурной привычке, нещадно дразнил и изводил Мартынова и, наконец, довел его до взрыва. Но и тут ближайшие друзья обоих не теряли беспечного настроения. Секундант6 Лермонтова писал после дуэли Ю. К. Арсеньеву7: «Не в первый раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о последствиях и твердо убежден, что дело обойдется, по крайней мере, без кровопролития». Такое настроение секундантов было понятно. Мартынов был из богобоязненной семьи и никак не был злодеем: заподозрить его в желании убить Лермонтова, при всем его раздражении против мучившего его повесы, не было никаких оснований. Напротив, можно поверить Мартынову, когда тот в своих объяснениях суду писал,