и было. Но он с полной серьезностью и убежденностью доказывал товарищам, что они ничего не понимают: Гуаша девочка, и он к ней относится если не по-отечески, то как старший брат, и очень дорожит ее добрым расположением. Разве можно быть влюбленным в такого ребенка? Разве может себе это позволить честный мужчина? Но не любоваться ею невозможно, и так приятно говорить с ней, заботиться о ней и делать ей подарки.

Он постоянно привозил ей разные безделушки, иногда ценные; выбор был, правда, не велик, так как его поставщиком был все тот же духанщик. Долгорукий покупал и привозил ей материи на бешмет, бусы, ленты, привез и гармонию. По черкесскому обычаю, Гуаша подарков при нем не рассматривала и старалась показать, что ей не подарки его ценны, а дорого его внимание; да так оно и было. Но удовольствия своего она не скрывала – и расцветала при его визитах.

Приветливая со всеми, с ним она была особенно ласкова, нисколько не скрывая своего расположения при посторонних и при домашних, пользуясь свободой черкесской девушки. «Бывало, подойдет к нему, возьмет его за руку и долго, долго смотрит ему в глаза; потом вздохнет и сядет возле него. Случалось, напротив, что в порывах шумной веселости она забежит к нему сзади, схватит его неожиданно за голову и, крепко поцеловав, зальется громким смехом», – так описывал их отношения его товарищ.

Долгорукий любил знакомить с Гуашей своих друзей, особенно новых прибывших. Привезет в аул, представит Гуаше и говорит:

– Вот, Гуаша, я привез тебе еще нового братца, прошу полюбить его!

И друзья Николая Долгорукого делались ее друзьями. Никто из них не сомневался, что Гуаша отличает Николая не потому, что он дарит ее, а потому, что он действительно относится к ней как друг и брат. Впрочем, разве не говорил большой знаток тех мест, Максим Максимович из «Бэлы», когда Печорин возлагал свои надежды на богатые подарки:

– Вы черкешенок не знаете, это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, – совсем не то. У них свои правила; они иначе воспитаны.

Долгорукий был немножко похож на Печорина – или, вернее, Печорин на Долгорукого. Не характером, а склонностями. Так, например, он очень любил ездить на черкесский манер, и очень скоро этому выучился. Его товарищ описывает: «Он был небольшого роста и от природы очень ловок. Я любовался им, когда он джигитовал впереди нас: то вдруг, нагнувшись и привстав на стремена, он пускал лошадь во весь опор, причем для особенного шику выставлял совершенно левое плечо; потом на всем скаку одним поворотом круто заворачивал назад своего скакуна и стремглав летел к нам. Все эти эволюции были очень красивы и носили свой особенный характер азиатской приездки». Он гордился своим искусством и мог бы сказать вместе с Печориным: «Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад». У Долгорукого особенно хороша была маленькая вороная лошадка, необыкновенно красивая, арабской крови. Он был богат и мог держать лошадей для себя и для приятелей. Хороший человек и общий любимец. У него собирались часто разжалованные, политические ссыльные, но, думается, что он привлекал их не только шампанским, как Печорин, а и своими личными качествами веселого и доброго товарища.

Совершенно ясно, что этот рассказ – начало любовной драмы. Но как она разовьется? Печорин говорил: «Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души. Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь подымет!» – Печорин так и поступал, – но мог ли поступить так Николай Долгорукий, юноша 19 лет?

Но ведь драма могла развиться и иначе. Дружба молодых людей могла развиться в настоящую взаимную любовь. Отец девушки мог пожелать породниться со знатнейшим и стариннейшим русским родом, – но согласился ли бы на это отец Николая, важный николаевский вельможа?

Приходится гадать, так как сведений у нас нет, хотя драма была. В записках, которыми мы пользуемся, последние строки таковы:

«Пусть драма сама развернется перед нами, и без того развязка ее недалека».

Затем рукопись обрывается. Это тем более обидно, что автор этих воспоминаний – Н. С. Мартынов, убивший Лермонтова на дуэли.

Менее всего хочется идти путями литературных гробокопателей, как это ни соблазнительно. Действительно – Мартынов описывает Кавказ 1837 года, когда там был в первой ссылке Лермонтов, вскоре затем написавший «Героя нашего времени». Тогда же были там и Долгорукий, и Столыпин (Монго), родственник Лермонтова. В документе, опубликованном «Русским Архивом», есть сноска редактора П. Бартенева: он думает, что Долгорукий, названный только по фамилии, был Александром Николаевичем, позже, в 1842 году, убитым на дуэли кн. Яшвили. Вряд ли это так! В 1837 году был на Кавказе вместе с Лермонтовым и корнет конной гвардии Николай Долгорукий, брат Александра, – и в том же году он был убит в одной военной экспедиции. Если наша справка верна, – делается ясной и «недалекая развязка драмы», о которой пишет Мартынов1.

Но внезапно все это гробокопательство оказывается бесполезным. Ведь все давно известно, – с кого писана княжна Мери, на кого похож Грушницкий, кто был доктор Вернер, и даже герои «Тамани» описаны другим. Что касается рассказа «Бэла», то его сюжет разъяснен Лонгиновым вполне детально. «Основанием рассказа “Бэла” было истинное происшествие, конечно, опоэтизированное и дополненное вымышленными подробностями, случившееся с родственником поэта Е. Е. Хастатовым. Он имел поместье на Кавказе (“Шелковое”, “Земной рай” тож) и подолгу живал там. Так как имение это расположено уже на самом рубеже, за которым жили враждебные нам горные племена, то Хастатова называли в нашем кругу “передовой помещик Российской Империи”».

Следовательно, Долгорукий не Печорин, и Гуаша не Бэла. Если, по крайней мере, не ошибается такой авторитет в этом вопросе, как Лонгинов.

Ну и прекрасно, никто не собирается спорить. Ясно, что и Мартынов не Грушницкий, хотя Лермонтов подсмеивался над ним так же, как Печорин над своим незадачливым другом и противником. Долгорукий и не мог слишком походить на Печорина, потому что «Герой нашего времени» вообще, по словам Лермонтова, «злая ирония». Арабский скакун и «азиатская приездка», – но какой же молодой шалопай из офицеров не старался быть похожим на заправского кабардинца? Милый юноша-корнет – и байронический Печорин! Сходства, конечно, никакого!

И разве мало было красивых черкешенок, на которых заглядывались русские офицеры?

Но Лермонтов, конечно, не мог не знать Гуаши. Поэт – не фотограф. «Она