Поздно вечером в камеру к Ковалеву втолкнули маленького человека с лысым черепом, безумными, «бегающими» глазами, тощего, с выпирающими ключицами, поминутно озирающегося по сторонам, словно он ждал нападения на него. Неожиданно человек вскочил и принялся стучать в дверь и кричать: «Откройте дверь! Откройте!» В камеру вошел коридорный надзиратель, прикрикнул на кричащего; тот замолк и принялся плакать, растирая слезы рукавом ветхого пиджачка. «До чего довели человека, — удрученно подумал Ковалев, глядя на рыдающего соседа по камере. — За что искалечили мужчину, за что сделали инвалидом? Кому это все надо? И во имя чего все это делается?»

Не добившись признаний от Ковалева, Цанава приказал устроить ему очную ставку с арестованным, проходящим по делу вредительства, секретарем ЦК Компартии Белоруссии В. Потапейко. Ковалев с трудом узнал Потапейко: перед ним сидел изможденный, с натянутой кожей на темном лице, старческими дрожащими руками, поникшей головой и ледяным, пустым взглядом человек.

Допрос вел Сотиков, держался, как всегда, уверенно и нагло, делая свое привычное дело со скрытым удовольствием.

— Перед вами сидит Ковалев. Вы узнаете его?

— Да, — едва слышно ответил Потапейко, не поднимая головы.

— На допросе вы, Потапейко, показали, что Ковалев вам лично давал вредительские поручения. Подтверждаете свои показания?

— Да, подтверждаю.

На все вопросы Сотикова обвиняемый Потапейко отвечал односложно, не поясняя сути ответа, не поднимая головы, не глядя на Ковалева.

— Что ты говоришь неправду, Потапейко? Взгляни на меня — ты говоришь ложь? Зачем ты это делаешь?

— Прекратите, Ковалев! — закричал Сотиков. — Я запрещаю вам задавать вопросы! Слышите?

— В таком случае я отказываюсь участвовать в очной ставке. Разве можно вести допрос больного человека?

— Больно много знаете, Ковалев! Нам решать, что — можно, а что — нельзя!

Через несколько дней Ковалева вызвал старший следователь Лебедев и предложил ознакомиться с его «делом».

— Следствие подходит к концу. Вы совершили государственное преступление, и вас будет судить Военная коллегия Верховного суда СССР. Расстрела вам не миновать!

Ковалев читал «показания» находящегося под следствием бывшего заместителя председателя Совнаркома БССР И. Журавлева, наркомпроса В. Пивоварова, секретаря ЦК В. Потапейко, и у него от оговоров волосы становились дыбом. Все они были арестованы раньше Ковалева и после избиений и надругательств вынуждены были дать «показания» против предсовнаркома. Трудно было поверить, что Иван Журавлев, работая секретарем Витебского горкома партии, участвовал в функционировании «контрреволюционной организации» и завербовал Ковалева, который впоследствии стал руководителем.

И еще больше удивили показания второго секретаря ЦК Компартии Белоруссии Анатолия Ананьева, работавшего ранее заместителем предсовнаркома БССР Ковалева. Пытки, избиения, перекрестные допросы, очные ставки после бессонных ночей сделали свое дело: сознание, похоже, помутилось у Ананьева, и он давал весьма противоречивые показания, наговаривая на себя небылицы, нужные Цанаве и его сатрапам. Почувствовав, что он оговорил себя беспредельно, Ананьев в камере вскрыл осколком стекла вену на руке и кровью написал записку дочери: «Что бы обо мне ни говорили, помни, дочка, что я честный человек». Но после очередных избиений Ананьев снова признал себя виновным во всех предъявленных ему обвинениях. Его помутившийся от пыток рассудок не позволял принять разумное решение.

Изверг Цанава в «интересах следствия» решил организовать «спектакль», представив первому секретарю ЦК Пономаренко бывшего второго секретаря ЦК Ананьева.

Переодетого в костюм Ананьева к зданию ЦК доставили в легковой машине НКВД, провели в приемную первого секретаря, приказали ждать. Ананьев, окинув взглядом светлую комнату, знакомую до слез, куда он, второй секретарь, входил десятки раз, вспомнил, как не раз в этом, за дубовой дверью, кабинете проводил совещания, выступал с информациями, и заплакал…

У Пономаренко растерянно смотревший по сторонам Ананьев повторил слово в слово то, что выучил наизусть по подсказке Цанавы, пообещавшего ему и небольшой срок наказания, и заботу о семье.

Пантелеймон Кондратьевич слушал сбивчивые ответы своего недавнего секретаря, удивленно покачивая головой, видел, как тот едва держался в кресле, видел его безропотную исполнительность и заискивающие взгляды, дрожащие руки, отечное от побоев, почерневшее лицо. Пономаренко не удивился всему этому, не приказал прекратить этот «спектакль», не взял худющие руки Ананьева в свои ладони, не спросил: «Неужели, Анатолий Андреевич, все, что ты тут рассказал, правда? Успокойся, посиди, подумай. А вы, Лаврентий Фомич, оставьте, пожалуйста, нас вдвоем. Нам есть о чем поговорить — вместе работали».

Мог это сделать Пономаренко? Мог! И обязан был! Но не сделал… Видно, не до судеб было партийному руководителю республики…

Военная коллегия Верховного суда СССР, рассматривая «преступную, вражескую деятельность» руководителей БССР, пришла к выводу о недостаточности улик и документальных подтверждений обвинения, но тем не менее суд состоялся при явно тенденциозном подходе председательствующего дивизионного военюриста Орлова, неоднократно грубо обрывавшего подсудимых, как только те начинали говорить о добытых с помощью избиений показаниях.

Здесь, на суде, Ковалев впервые увидел всю группу обвиняемых по его делу. Подсудимых посадили вместе, рядом друг с другом; четверых Ковалев хорошо знал по совместной работе, остальных шестерых видел впервые. Ананьев, Пивоваров, Потапейко и Стакун выглядели так, что их едва узнал Ковалев, — одежда изношена и потрепана, в заплатках, лица потемневшие с множеством морщин, исстрадавшиеся и надломленные, словно эти люди, недавно работавшие с Ковалевым под одной крышей, долгие годы трудились на каторжных галерах, прикованные к борту судна.

Ковалев обрадовался — председательствующий позволял вести диалог, выслушивал обвиняемых, хотя и прерывал их, когда те пытались доказать свою невиновность. И даже Ананьев здесь, на военном суде, заявил о своей невиновности.

— Как же вас понимать? — вопрошал диввоенюрист Орлов. — На предварительном следствии вы признали свою вину по заражению крупного рогатого скота бруцеллезом и злокачественной анемией, а теперь отрицаете свою вину? Где же логика, подсудимый Ананьев?

— Я прошу извинения перед высоким судом, но я на предварительном следствии говорил неправду, я вынужденно это делал, — голос Ананьева дрогнул. И какое-то время в зале стояла тревожная тишина, показавшаяся Ковалеву долгой и хрупкой: хватит ли у Ананьева сил выдержать до конца взятый им настрой на правдивое изложение его показаний. — Я раскаиваюсь в том, что говорил тогда неправду, и в том, что оговорил честных людей. Мне стыдно перед ними, — Ковалеву показалось, что в эти мгновения Ананьев посмотрел в его сторону.

— Но вы же признались в своих деяниях в присутствии первого секретаря ЦК товарища Пономаренко? Вы и ему говорили неправду?