— Да, так. Я и в его присутствии продолжал оговаривать себя и других. Так приказал Цанава — повторить все то, что я под пытками говорил следователю. Пономаренко мог бы сразу вмешаться в мое дело, так как он же давал санкцию на мой арест без разрешения бюро ЦК Компартии Белоруссии. Я очень надеялся на наш советский суд, где бы я смог рассказать все, что произошло со мной.

— Хватит! Я не верю вам, вы — настоящий враг и должны признаться чистосердечно суду о своих преступлениях перед нашим народом. Садитесь!

Ковалев, как и на предварительном следствии, себя виновным не признал, убедив суд в том, что обвинения против него основаны только на показаниях подсудимых без документального подтверждения, подсудимые же Ананьев, Пивоваров и Потапейко отказались от своих показаний, назвав их ложью и клеветой. Более того, Ковалев смог в какой-то степени поддержать всех троих, отвергнув предъявленные к ним следствием обвинения.

Неожиданно председательствующий огласил протокол очной ставки Пивоварова и Ковалева в присутствии Цанавы.

— Как понимать вас, подсудимый Пивоваров? Вы же на очной ставке с Ковалевым дали показания на Ковалева. Вы не воспользовались присутствием наркома Цанавы и не обжаловали действия следователей, избивавших, по вашим словам, вас, и не единожды?

— Цанава знал, что следователи применяют меры физического воздействия к подследственным, и говорить ему об этом небезопасно было и бесполезно.

— Кстати, Ковалев, вас подвергали во время следствия недозволенным приемам допроса? — спросил председательствующий.

— Да, неоднократно и в самой жестокой форме, — ответил Ковалев.

Не удержался и Потапейко:

— После многодневного «конвейера», ночных изнуряющих допросов, беспрерывных избиений я оказался в тяжелом состоянии. Я не воспринимал нормального общения, человеческого обращения. Я был просто невменяем, временами терял рассудок. На очной ставке с Ковалевым я отвечал на вопросы только «да» или «нет». По-другому я отвечать не мог — я был бы избит, а сил у меня уже не было.

— Получается так, что вы тогда клеветали на людей?

— Вы правы — я оговаривал людей, но теперь я заявляю суду об отказе от своих показаний следствию.

— Достаточно! Вас будем судить не только за предъявленные к вам обвинения, а и за клевету! — пригрозил председательствующий осмелевшему Потапейко.

После длительного выяснения обстоятельств суд принял решение о выделении «дела Ковалева» на новое расследование; остальные подсудимые по «белорусскому делу» были приговорены к различным срокам заключения.

Узнав о решении суда, Пономаренко и Цанава опротестовали решение Военной коллегии Верховного суда СССР, не согласившись ни с одним пунктом решения. Ковалева выпустили из Тобольской тюрьмы после очередного обращения к Генеральному прокурору СССР в апреле 1942 года…

Параллельно с «делом ответработников Белоруссии» Цанава начал массовые аресты в органах НКВД, выполняя указания Сталина об очистке НКВД от «прихвостней Ежова», и, как и Берия в Москве, за несколько месяцев «очистил» аппарат НКВД от ежовцев.

Работники органов обвинялись в нарушении революционной законности в Белоруссии, в массовом избиении арестованных в интересах получения от них нужных следствию показаний. Те, кто вчера сам «выбивал» показания, сегодня испытывали на себе проверенные на людях «методы» допросов.

Руководитель одного из отделов НКВД Белоруссии Г-н отличался «исполнительностью и инициативой» в определении «истинных врагов народа». После ареста он показал, что действовал в 1937–1938 годах по указанию наркома внутренних дел БССР Б. Бермана, который, вернувшись из Москвы, сказал, что работа органов в Белоруссии идет не совсем так, что темпы «выкорчевывания» замаскированных «врагов народа» — троцкистов, эсеров, бундовцев, национал-фашистов, правых, анархистов — отстают по показателям от других республик.

— Надо нажать на темпы, — требовал нарком. — Пора кончать допросы в белых перчатках… Каждый следователь обязан разоблачать не менее одного арестованного в сутки, а лучше — двух.

В результате увеличения темпов число арестованных за три последних месяца 1937 года в Белоруссии увеличилось до 10 000 человек. В районы и области республики спускались планы по арестам. Так, органы Витебской области обязаны были в короткий срок арестовать не менее трех тысяч человек. Аресты велись по спискам, составленным на основании доносов, подозрений, национальной принадлежности, что вынуждало следователей составлять ложные протоколы допросов, «выбивая» показания из арестованных. В конце 1937 — начале 1938 года в Минске шли повальные аресты днем и ночью. Тюрьма оказалась забитой до отказа, ибо за сутки число арестованных достигало 80–100 человек.

Вот как описывает известный советский разведчик Дмитрий Быстролетов (окончил университеты в Праге и Цюрихе, знал 22 языка, в течение 16 лет выполнял задания Центра и в Африке, и в Европе, арестованный в 1938 году после возвращения на Родину и приговоренный к 20 годам лагерей) встречу в Лефортовской тюрьме с наркомом внутренних дел Белоруссии Алексеем Наседкиным: «Однажды ночью дверь со скрипом отворилась, и в камеру еле шагнул через порог тощий мужчина неопределенного возраста с измученным худым лицом.

— Алексей Иванович Наседкин, — представился он и бессильно повалился на койку. Я уже слышал эту фамилию, потому назвал себя и вкратце рассказал свою историю. Новый напарник чуть оживился и, с трудом переводя дыхание, заговорил:

— В последнее время я был наркомом внутренних дел в Белоруссии… Сменил там Бермана — брата Матвея Бермана — начальника ГУЛАГа на Беломорстрое… Берман уже расстрелян. Мое дело тоже закончено. Скоро расстреляют и меня… Бермана я знал по Берлину. Очень моложавый, любимец женщин, всегда веселый, энергичный, ловкий в хитросплетениях судеб. Берман заражал всех своей жизнерадостностью, кажущейся простотой, неизменной охотой помочь в беде. В Минске это был сущий дьявол, вырвавшийся из преисподней. Берман расстрелял в Минске за неполный год работы больше восьмидесяти тысяч человек… Он убил всех лучших коммунистов республики. Обезглавил советский аппарат. Истребил цвет белорусской интеллигенции. Тщательно выискивал, находил, выдергивал и уничтожал всех мало-мальски выделявшихся умом или преданностью людей из трудового народа — стахановцев на заводах, председателей в колхозах, лучших бригадиров, писателей, ученых, художников. Восемьдесят тысяч невинных жертв… Гора трупов…

Мы сидели на койках друг против друга: я, прижавшись спиной к стене, уставившись в страшного собеседника, он, согнувшись крючком, равнодушно уронив руки на колени и голову на грудь…

— Вы, наверное, удивляетесь, как смог Берман организовать такую бойню? Я объясню. По субботам он устраивал производственные совещания. Вызывалось на сцену по заранее заготовленному списку шесть человек из числа следователей — три лучших и три худших. Берман начинал так: «Вот лучший из лучших наших работников — Иванов Иван Николаевич. Встаньте, товарищ Иванов, пусть остальные вас хорошо видят. За неделю товарищ Иванов закончил сто дел, из них сорок — на высшую меру, а шестьдесят — на общий срок в тысячу лет. Поздравляю, товарищ Иванов! Спасибо! Сталин о вас знает и помнит. Вы представляетесь к награде орденом, а сейчас получите и денежную премию в размере пяти тысяч рублей. Вот деньги. Садитесь». Потом Семенову выдавалась та же сумма, но без представления к ордену за окончание семидесяти пяти дел: с расстрелом тридцати человек и валовым сроком для остальных в семьсот лет. И Николаеву — две тысячи пятьсот за двадцать расстрелянных и пятьсот лет общего срока. Зал дрожал от аплодисментов, счастливчики гордо расходились по своим местам.