эти мелочи приобретают огромный смысл. Я жду их, уповаю на них, приветствую их. Они подтверждают мне, что пульс дня не нарушен. Древние греки с большим вниманием относились к подобным вещам: все, что происходило в природе, означало явление бога. Можно ли назвать потрясение, охватывающее человека при виде восхода солнца, признаком наивности или же это, скорее, свидетельство наивысшей мудрости? Счастье становится такой простой вещью: мы ожидаем нечто, что, как мы знаем, обязательно произойдет. Время прекрасно справляется с этой задачей, показывая нам, что неизбежного не миновать. В городских условиях действует другой принцип: там постоянно нужны сюрпризы, что-то новое и неожиданное. Мы ищем ярких фейерверков, вспыхивающих, чтобы погаснуть, и прерывающих монотонность наших дней. В лесной избушке жизнь протекает в ритме метронома, в городе — в неровном свете бенгальских огней.

Собакам не надоедает однообразие. Как только происходит что-то необычное, они захлебываются от негодования. Внезапный шум, нежданный гость — они лают, рычат, нападают. Для них новое — это враг.

Иногда откровения исходят из глубин собственной души. Не окружающий мир посылает сигналы, а ваш внутренний голос, и вы приходите в замешательство от промелькнувшей мысли или от нахлынувших чувств. Человек в таком случае ощущает себя местом, где борются темные и светлые силы.

После обеда снова льет дождь. Тучи набегают с запада и повисают над озером. Здесь, в сибирской глуши, запасы влаги кажутся неисчерпаемыми. Несколько ворон пролетают низко над землей, издавая крики. Дождь стучит по крыше, тайга замерла в боевой готовности. Природа проходит через депрессивную фазу.

Для меня, заживо запертого внутри моего деревянного гроба, кошмарные часы наступают с приближением ночи. Ожившие воспоминания и угрызения совести пользуются темнотой, чтобы проникнуть в сердце. В семь вечера, как только солнце начинает садиться, они принимаются за работу. Чтобы отбиться от них, нужна водка. У меня остается двадцать два литра «Кедровой» и три литра перцовки, а также двенадцать сигар и пять коробок сигарилл (по двадцать штук в коробке). Вполне достаточно, чтобы справляться с демонами на протяжении нескольких месяцев.

Мужество заключается в том, чтобы без страха смотреть на вещи: на свою собственную жизнь, на свою эпоху, на других людей. Отрешенность же позволяет сентиментальным душам обрести иллюзию отнюдь не позорного, а достойного бегства. Меланхолия выглядит как поэтичный способ сопротивления творящемуся вокруг безобразию, но является не более чем фиговым листочком, прикрывающим малодушие. Кто я? Разочарованный нытик, спрятавшийся ото всех и вся в лесной хижине. Трус, который тихо напивается и бродит по берегу, так как не желает иметь ничего общего с этим миром и не находит в себе сил внять голосу совести.

16 мая

Небо наконец прояснилось. Я действую по-русски: три или четыре дня в оцепенении просидел у окна, затем вскочил, побросал в рюкзак провизию и, сопровождаемый собаками, отправился на прогулку. Именно так функционируют местные жители: на смену долгому томлению приходят интенсивные нагрузки.

Лед еще держится. Направляюсь к мысу Средний Кедровый, чтобы подняться вдоль ведущей наверх речной долины. Перепрыгиваю через трещины, рассчитывая расстояние с запасом, так как лед по краям совсем истончился. Когда начинается ливень, прячусь в реликтовом лесу, покрывающем изножье заветной долины. Ноги утопают в толще мха. Лишайники опоясывают нижнюю часть стволов деревьев. В этом лесу царит атмосфера романов Вальтера Скотта с элементами из «Затерянного мира» Артура Конан Дойла. Солнечные лучи купаются в дымке испарений. Березы выстроились стройными колоннами. От рододендрона даурского пахнет комнатой опрятной старушки, что резко контрастирует со зловонием трухлявых пней, обгрызенных животными. Лес обдает меня своим дыханием. Запахи хлынули как из ящика Пандоры. Собаки сходят с ума от их изобилия и не знают, куда бежать. Тайга — это джунгли, только в Сибири. Если бы королева эльфов со своей свитой появилась среди этих мхов, я бы вряд ли удивился.

За прибрежными ивами, стоящими удивительно ровным рядом, обнаруживаю заросшую кустарником дренажную канаву. Двадцать лет назад здесь была проложена тропа, соединяющая лагерь геологов с озером. На высоте семьсот метров находится сам лагерь, все еще указанный на карте: четыре обветшавшие избушки и две ржавые вагонетки, среди которых уже пробивается молодая поросль деревьев. Севернее открывается долина, разделенная на две части каменной грядой. С трудом карабкаюсь по осыпи, заросшей кедровым стлаником. Его ветви вьются по камням, образуя густые, непролазные дебри. Спускаюсь обратно, надеваю снегоступы и снова поднимаюсь, чтобы достичь основания скального гребня. Ровная площадка на высоте около тысячи метров вполне подходит для ночлега. Но начинается гроза, и вся вода с неба обрушивается на нашу террасу из сланца и гранита. Вспышки молнии пугают Айку и Бека. Прячу снаряжение в защищенном от непогоды месте. Собаки свернулись калачиком под березой. Я преклоняюсь перед этими маленькими существами, которые отправляются в горы, довольные жизнью, не имея ни запаса продуктов, ни планов относительно дальнейшего маршрута.

Устилаю камни нарезанным стлаником, а затем в течение трех часов пытаюсь разжечь костер из сырых дров. Несколько страниц из «Племянника Рамо» в конце концов занимаются огнем. Сочинениям Дени Дидро уже приходилось гореть. Из сложенных в кучку кусочков коры, наскоро высушенных моими руками, поднимается слабое пламя. Огонь — бедное животное, израненное грозой. Я помогаю ему расти — веточка за веточкой. Пламя мигает, но постепенно крепнет. Чувствую себя как врач, успешно завершивший реанимацию пациента. Это победа. До посинения дую на огонь, пока он не начинает гореть ровно. Айка и Бек прибегают к костру погреться. Но когда я ставлю палатку, снова начинается дождь. Прячусь под плохо натянутым нейлоновым полотном. В свете сверкающих молний капли сияют, как бриллианты. Палатку шатает, но она не заваливается. Пока вокруг свирепствует буря, я узнаю, что вечерами Дидро любил посидеть в уютном кафе на площади Пале-Рояль. Когда гроза заканчивается и ветер стихает, на небе вновь воцаряются звезды. Собаки отряхиваются от воды. Палатка сохнет быстро. И, главное, угли еще тлеют. Снова разжигаю огонь и забираюсь в спальный мешок, на всякий случай положив у изголовья фальшфейер для защиты от медведей. Черная Айка и белый Бек мирно спят, уткнувшись носами друг в друга и рисуя в сибирской ночи инь и ян.

17 мая

Солнце уже высоко. Щенки радуются моему пробуждению. Они, наверное, надеются хорошо позавтракать, но у меня ничего не осталось, только немного хлеба. Лучше бы им вернуться домой. Они не хотят и продолжают следовать за мной. Собаки считают человека своим хозяином, наивысшим божеством. Я собираю вещи и начинаю пятичасовое восхождение. Мои четвероногие спутники скулят, оказавшись перед очередным крутым выступом. Затем Айка находит