Один из главных актеров этого спектакля — народный комиссар обороны Ворошилов выступил с большим докладом «О раскрытии органами НКВД контрреволюционного заговора в РККА».

Участники Военного Совета имели на руках «чистосердечные признания» Тухачевского, Якира, Уборевича, Примакова и других заговорщиков.

Бритоголовые (тогда это было модно) маршалы, командармы 1-го и 2-го рангов, комкоры и комдивы со всего Советского Союза были приглашены на расправу над своими друзьями, боевыми товарищами и сослуживцами. Мы не знаем, присутствовал ли на этом спектакле Рокоссовский, — таких сведений нет.

— Органами Наркомвнудел раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная организация, возглавляемая людьми, которые стояли во главе армии, — говорил Ворошилов. Он на все лады восхвалял органы НКВД, которые бескомпромиссной деятельностью спасли вооруженные силы от заговорщиков и шпионов. Далее он призвал «проверить и очистить армию буквально до самых последних щелочек…».

Второго июня на Военном Совете выступил Сталин. На удивление, его речь была сумбурной и путаной. Он перескакивал с одной мысли на другую, и в речи отсутствовала логическая последовательность. Сославшись на показания самих арестованных, Сталин пришел к выводу, что в стране был «военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся германскими фашистами…», а «…эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера…»[15]

Доверительно сообщив, что только по военной линии уже арестовано 300–400 человек, Сталин объяснил: «…Заговор этот имеет не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия…»

Обсуждение доклада Ворошилова продолжалось три дня. В прениях выступили 42 человека.

Боевые соратники, сообща добывавшие славу Советской власти и Красной Армии, проливавшие кровь на полях сражений, вылили ушаты грязи и клеветы на тех, кто был повержен в скорбь, в ужас и отчаяние, кто ждал в тюрьмах смерти.

Герои революции, Гражданской войны, поднятые на пьедестал почета интеллигенцией, клеймили позором и предавали анафеме тех, с кем в годы испытаний делили невзгоды, с кем вместе отдыхали, сидели за праздничным столом.

Среди них были маршалы Блюхер и Егоров, командармы и комкоры Кулик и Дыбенко, Алкснис и Федько, Дубовой и Белов, Мерецков и Грязнов.

Не пройдет и года, как из 42 выступивших в прениях по докладу Ворошилова 34 будут арестованы и расстреляны, в их числе Грязнов и Шестаков, которые, только что вернувшись из Москвы, и подписали, по сути дела, донос на своих сослуживцев.

О шпионах и вредителях говорили не только те, с кем общались «враги народа», — на дыбы была поставлена и вся страна. Когда судьи только приступили к рассмотрению дела и еще не вынесли приговора, в республики, края и области была направлена следующая телеграмма:

«Нац. ЦК крайкомам, обкомам.

В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд должен быть окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. 12 июня.

11 июня 1937 года. Секретарь ЦК Сталин».

Вот в такое время, когда все следили за всеми и все подозревали всех, был арестован и Рокоссовский.

В первой половине июня 1937 года командующий войсками Забайкальского военного округа комкор Грязнов и член Военного Совета корпусной комиссар Шестаков давали показания в читинской тюрьме. Их поместили в камеру читинского острога, где уже сидел Косьян Чайковский.

Они многие годы служили вместе и были хорошо знакомы. Теперь того рослого, стройного и красивого комкора трудно было узнать: синяки под глазами, опухшее лицо с кровоподтеками, невразумительные, постоянно что-то ищущие глаза изменили его до неузнаваемости.

— Что с тобой, Косьян? — спросил Грязнов.

— Вот что со мной, Иван. — Чайковский дрожащими руками достал из подкладки одежды лезвие. — Если бы не вы… Я сегодня же перерезал бы себе вены.

— А ну, дай сюда, — сказал Шестаков и, измельчив лезвие на маленькие кусочки, бросил их в парашу. — Несмотря ни на что, надо уметь держаться.

— Косьян, я тебя помню волевым человеком, — проговорил Грязнов. — Ты был для нас образцом поведения.

— Был, — едва зашевелил распухшими губами Чайковский. — Держался сначала.

— А потом? — уточнил Грязнов.

— Признался, что меня завербовал Тухачевский… Любуйтесь, перед вами активный участник антисоветского заговора, — потупив глаза, произнес Чайковский. — Подлец я… Подлец.

— За что же ты так себя? — осведомился Шестаков.

— За все… Следователь называл фамилии, а я подтверждал, что эти люди входили в военно-троцкистскую организацию, шпионили… Рубинова, Веденева… Рокоссовского… На всех, на всех наклепал.

Чайковский вытер полотенцем вспотевшее лицо, лег на кровать, отвернулся к стене и замолчал.

Вскоре в камеру привели едва державшегося на ногах пожилого человека, с профессорской бородкой и взлохмаченными рыжими с проседью волосами. Он сел на койку и, закрыв лицо руками, просидел более часа, затем лег в постель. Целые сутки старика никто не беспокоил, и он потихоньку пришел в себя.

— Судя по вашему разговору, любезные, вы военные? — неожиданно спросил он.

— Да, военные, — ответил Грязнов.

— А вас за что?

— Контрреволюционные элементы, — горько усмехнулся Грязнов.

— Произошла какая-то неувязка, — добавил Шестаков. — А вы кто будете?

— Воронов Михаил Иванович, — ответил старик, поправляя подушку. — Я из Красноярска. В институте занимался законами о наследственности и изменчивости организмов. Теплилась еще недавно такая наука, генетикой называется. — Он хотел сказать еще что-то и не смог: его душил кашель. Наконец он с надрывом в голосе продолжил дальше. — А теперь — враг народа. Терплю побои, издевательства… Но ничего, осталось недолго, может, скоро, дай бог, все эти мучения кончатся.

— Скорее бы, — подал голос Чайковский, который уже несколько дней не вставал с постели. — У меня порок сердца. Просил следователя показать врачам, а он и ухом не повел. До чего мы дожили! Куда только смотрит товарищ Сталин?

— Косьян, ты Сталина не трогай, — сказал Шестаков. — Он здесь ни при чем. Сталин, Советская власть были и будут на стороне народа.