– Ё-мое! Да это же она мое внимание привлекает! «АднАзначнА»! – передразнил он известного политика и тихонько засмеялся. Он знал, что за цветочным горшком да в темном окне его с улицы точно не видно, и все-таки шарахался, когда Инга пролетала мимо его окон. Она никогда раньше так не мельтешила. Да хоть бы ту унылую задницу вспомнить! Уж если он не узнал в ней любимую Гусю!

Баринов устал прятаться за цветочным горшком, да и смотреть было не на что: Гуся скрывалась в доме и не собиралась выходить. Он потянулся до хруста, плеснул в любимую чашку остывшего чая. Хотел почитать – не читалось. Включил телевизор – не смотрелось.

Так он промаялся до сумерек, прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседнего дома. Правда, ничего интересного не слышал. Едва стемнело, включил в доме свет и принялся топить печку. Баня у Баринова тоже была. Смешная, крошечная и не в отдельной постройке, а прямо под крышей дома. Жилую половину с баней разделяли только холодная прихожая, которую Баринов по-деревенски называл «сени», – именно так эту часть дома представила ему хозяйка, продавшая дачу. Банным днем у Баринова была традиционно суббота, как на флоте было заведено, и он традицию не ломал. В субботу топил баньку, да так, что сени разогревались. Можно было через сени без одежки в дом прошмыгнуть – не околеешь!

* * *

Часов в пять вечера на крыльце Гусиного дома вспыхнул свет – тускловатая лампешка под жестяным козырьком высветила кружок на деревянном настиле. Баринов как раз пялился в окно на соседкин дом и до того, как заскрипела дверь, успел щелкнуть выключателем. Его жилище погрузилось в темноту, только оранжевые языки пламени, плясавшие в печи, освещали кухню.

Баринов снова, как днем, завалился за цветочный горшок и, затаив дыхание, стал ждать. Он слышал, как Гуся разговаривала с лысым котом, уговаривая его «не скучать», потом она плотно прикрыла двери, накинула петлю на железное «ухо» и вставила в него деревянную палочку, болтавшуюся на веревке у дверного косяка, – так все деревенские закрывали свои дома, если уходили недалеко и ненадолго.

Потом он не видел, а только слышал, как ее разношенные валенки шаркали по деревянным мосткам, проложенным до бани, как взвизгнула в темноте тяжелая дверь. «Петли смазать надо...» – машинально подумал Баринов и тут же увидел засветившееся вдалеке крошечное оконце, плотно задернутое ситцевой занавеской в цветочек.

У него было ощущение, что сегодня что-то произойдет. То, что не произошло вчера.

– Ну и что, бриться, что ли? – спросил Баринов сам себя.

Он снова щелкнул выключателем, зажмурился от яркого света и, разглядывая себя критически в мутноватом зеркале, решил: бриться не надо, и так хорош.

Он влил в себя не одну кружку чаю, читал потрепанную книжку – первую попавшуюся ему на глаза, и не улавливал сути, и краем уха слушал телевизор, в котором одна говорящая голова сменяла другую, и не понимал, о чем они спорили-бодались между собой.

Услышав внезапно отдаленный грохот, Баринов сдвинул на кончик носа очки, поверх них выглянул в окно. И в тот же миг услышал душераздирающий вопль из соседской бани.

Он вылетел на улицу, забыв сунуть ноги в тапки, одним прыжком сорвался с крыльца, в три прыжка преодолел расстояние до дыры в заборе. Секунда – и он протиснулся на чужой участок, две секунды – пересек грядки, утопая по щиколотку в сырой, не промерзшей земле.

Он бежал по деревянным мосткам, а навстречу ему в белом длинном халате, как привидение, с полотенцем, завязанным по-восточному – тюрбаном – на мокрой голове, неслась Гуся. Он поймал ее, прижал к себе, она не вырывалась от него, не попыталась убежать, как раз наоборот – зарылась носом в его свитер и, стуча зубами, пыталась что-то сказать.

– Гуся, Гусенька! Что случилось? Кто-то зашел? Напугал? Кто???

Баринов готов был убить, растоптать того, кто напугал его любимую женщину.

– Кто???

– Мышь! – выдавила Инга из себя и содрогнулась. – Она была в кармане...

Баринов расхохотался. Он-то решил, что в баню к Инге кто-то забрел... И совсем не учел, что этот «кто-то» может быть совсем не человеком.

– Глупенькая! – Он прижал Ингу к себе. – Испугалась. А сейчас-то где она, твоя мышь?

– Я... не знаю... – У Инги зуб на зуб не попадал. – Может, в кармане...

– Сейчас посмотрим. – Баринов сунул свою огромную ручищу в карман ее халата, и его словно кипятком обдало: под мягкой махровой тканью почувствовал ее крепкое упругое бедро. Он мгновенно вытащил руку и смущенно сказал: – Нету тут никакой мыши...

Инга тоже почувствовала, как ее током шибануло, и смущенно одернула халат, отцепилась от Баринова, поплотнее запахнула шальку ворота.

– Я все равно боюсь, – сказала она. – Давай сходим в баню, я вещи соберу.

На пороге бани она увидела, что Баринов без обуви, по деревянному настилу мостков его грязнущие полосатые носки оставляют цепочку следов. Инга засмеялась, как колокольчик дзинькнул.

– Ты что, Гусь? – спросил Баринов.

Она показала на его грязные полосатые носки, приподняла длиннющую полу халата, выставила свою ножку: на ней были почти такие же полосатые носки, только чистые.

– Придется тебя баней угостить, – со смехом сказала она.

– Не, я сегодня не буду. Я завтра, – смущенно заупирался Баринов.

– Ну куда ты с такими ногами? – Инга по-хозяйски подтолкнула его в открытую дверь, нырнула в парилку, и он услышал, как она громыхает ковшиком и еще чем-то.

Баринов топтался в предбаннике, стараясь не смотреть на веревку с бельем, на которой сушились сногсшибательные женские тряпочки, все в каких-то немыслимых бантиках, кружавчиках, белопенные, невесомые. Он бы, наверное, упал в обморок от этой картинки, если бы в этот момент в дверях не показалась Гуся с тазиком воды.

– Вот, скидывай свои носки и мой ноги. Давай-давай!

– Я сам выстираю, – пробубнил себе под нос Баринов, пристроился на краешке низенькой скамейки и стянул носки. Он поболтал ногами в горячей воде и насухо вытер огромные свои лапы полотенцем, которое подсунула ему под ноги Инга.

Она выволокла откуда-то из-за печки шерстяные следки с огромными заплатами на пятках. Они были связаны из грубой овечьей шерсти. Такие толстые, что в них, вместо валенок, можно было ходить по снегу.

– Вот, держи. Немного маловаты будут, но ничего. А твои я в воду брошу, пусть отмокают.

Баринов хотел было сказать, что заберет их домой, да прикусил язык: оставить носки здесь, значит, оставить ниточку к Гусе. Хрен знает, как она дальше с ним обойдется. Вещь его останется, значит, будет повод пообщаться.

Где ему было знать, что Инга думала о том же, оставляя его полосатые носки в своей бане.

Лихорадочно придумывая повод напроситься или пригласить в гости, они дотопали до Ингиного крыльца. Остановились. Она только хотела сказать ему, что приглашает на чашку чаю, как он опередил ее: