Банн нас не любит и никогда не любил. Это видно по его маленьким круглым глазкам, пронзающим нас насквозь, по походке борца сумо, когда он приближается к электрическим ограждениям наших палаток, расположенных посреди луга. Мы всегда становимся на колени и опускаем головы, когда он приходит к нам. Посмотреть гризли в глаза означает бросить ему вызов.

После третьей ночи без лососей я поворачиваюсь к Габриэль, и она понимает, что я хочу сказать что-то важное. Она неподвижно лежит рядом со мной. Длинные седые волосы падают ей на лицо, частично скрывая черты, загрубевшие за долгие годы, проведенные среди медведей. Большой шрам пересекает ее левую щеку от лба до подбородка, но сейчас я его не вижу. Мы оба зарылись в свои спальники. Зима мало-помалу возвращается. На горизонте горы под звездами совсем побелели.

– Наверно, нам лучше уехать, – говорю я. – После того, что произошло сегодня…

Нас обволакивает тишина. Слышно только дыхание ветра, скользящего по полотнищу палатки, и приглушенный шум электрогенератора снаружи. Этим утром Каро, самка, полностью подчиненная Банну, убила медвежонка и серьезно ранила его мать. Она утащила маленькое тельце к подножию скалы, возвышающейся на южной стороне бухты. Наверно, она его сожрала.

Впервые за двадцать пять лет я высказываю предложение уехать раньше, чем закончится срок нашего пребывания. Мы здесь с мая и собирались свернуть лагерь через три недели, в конце сентября.

– Я хочу остаться, – отвечает Габриэль после долгого размышления. – Если что-то случится, мы должны быть здесь. Все заснять, чтобы показать людям. Если этого не сделаем мы, то кто?

В Габриэль есть легкая сумасшедшинка, и я всегда говорил себе, что однажды какой-нибудь медведь убьет ее, – так она иногда рискует. Она долго смотрит мне в глаза, приближает свои губы и целует. Мне шестьдесят девять лет, ей шестьдесят четыре. Мы стареем, у нас болят кости, и с каждым годом в нас растет страх, что нам не хватит сил приехать сюда, к нашим гризли. Мы их любим больше, чем людей.

– Ладно, так и быть, останемся еще немного. Но если они слишком оголодают и это станет опасно, то вернемся в хижину к Уоррену, договорились?

Его старая хижина стоит километрах в десяти к северу отсюда, вне территории гризли. Не меньше трех часов ходьбы, чтобы туда добраться. После смерти жены Уоррен слегка двинулся рассудком. Он порвал со всем миром, с безумной цивилизацией и перебрался сюда, в никуда и в ничто.

– Договорились, – с улыбкой отвечает она.

* * *

В большом городе, далеко, очень далеко отсюда, люди называют нас «семейство Гризли».

Большинство людей нас не понимают. Они ничего не знают про природу, про ее хрупкое равновесие, и думают, что мы безответственные придурки, а то и законченные психи. Конечно, мы живем среди этих гигантов, наблюдаем за ними, но мы тщательно следим за тем, чтобы не вторгаться на их территорию и уважать их. Даже большой Банн привык к нашему присутствию. Когда он не в настроении, ему достаточно встать на задние лапы, и мы убираемся из его поля зрения. Однажды Габриэль взбрело в голову не уступить ему. Лет пять назад, кажется. Самый большой ужас в моей жизни.

И потом, мы принимаем защитные меры. Наши два лагеря отстоят друг от друга метров на десять, и у каждого свое электрическое ограждение. Передвижная электростанция питает генератор, который выдает напряжение в пять тысяч вольт. Медведи знают, что они не должны подходить. Мы редко видим их на расстоянии меньше шести-семи метров от проводов под током.

Лагерь номер один – тот, где мы спим. Лагерь номер два – тот, где мы едим. Там хранятся запасы продовольствия и горючего для электростанции, а также видеооборудование. Если мы чувствуем, что гризли нервничают, особенно в период спаривания, когда драки за благосклонность самок многочисленны и опасны, мы держимся в непосредственной близости от лагерей. Сунуться в сторону было бы равносильно самоубийству.

После семи дней без лососей я решил, что становится слишком рискованно подходить к реке для видеосъемок, как бы Габриэль ни настаивала. Гризли разместились вдоль берега; они стоят неподвижно, подстерегая малейший всплеск, иногда заходят в воду и выходят обратно, не зная, какую позицию лучше занять. Они не понимают этого отсутствия пищи, зорко следят друг за другом, и тот, кому посчастливилось поймать несчастную рыбину, вынужден спешно ее заглатывать, пока не началась драка.

Температура постепенно падает, день все короче, приближение зимы становится все ощутимей. Матери с каждым днем рискуют все сильнее, они забираются все дальше в воду, движимые инстинктом, внимание у них ослабевает, и их малышей утаскивают.

– Это ужасно – то, что происходит прямо у нас на глазах, – шепчет Габриэль.

Сквозь слезы она продолжает снимать постоянно включенной маленькой камерой, закрепленной на ее плече. Она, как и я, старается возвести барьер между своим чувством несправедливости и теми картинами, которые мы любой ценой должны донести до цивилизации. Мы хотим показать свирепые законы природы и то, к чему ведут их нарушения, которые наш современный мир вызывает даже в самых отдаленных уголках.

Что могло случиться, раз лосось не пришел? Их машины, их промышленность, их загрязнение среды, их проклятое потепление климата… Всего этого гризли не знают, они запрограммированы приходить именно на эти земли и ждать рыбу. Это как бы впечатано в их гены предыдущими поколениями, у которых лосося было в таком изобилии, что трапперы находили рыб едва надкушенных и брошенных в скалах.

Метрах в тридцати от нас Банн встал в волнах на задние лапы и тяжело рухнул на передние. Фонтан воды поднялся на впечатляющую высоту, а жуткий рев наверняка донесся до скал. Пришел ли он в ярость? Или смирился? Понимал ли, что происходит? Что его ждет?

Он повернул к нам свою огромную морду и уставился на нас, не шевелясь. Втянул в себя воздух, принюхиваясь. Легкий порыв ветра донес наш запах до его ноздрей. Я собрал штатив, вытащил перцовый газовый баллончик и взял за руку Габриэль:

– Лучше вернуться в лагерь.

Мы двигаемся слишком торопливо, и Габриэль подворачивает правую ногу.

Мы оба отчетливо слышим негромкий хруст.

* * *

Под пологом палатки номер два ветрозащитная лампа струит над нашими головами мягкий свет. Плавно колеблется красное полотнище.

На лице Габриэль игра света и тени. Ее щиколотка перевязана стерильным бинтом, она может опустить ногу на землю, ей удается сделать легкие вращательные движения, но опираться на ногу больше двух секунд она не способна. Понятно, что речь идет о небольшом растяжении, как уже случалось с нами раз пять-шесть на диких землях с их неровностями почвы. Моя жена железный человек, она не жалуется и даже полагает, что это знак для нас, побуждающий задержаться до конца сентября. Я придерживаюсь обратного мнения: это знак, что надо уходить. Предлагаю двинуться к хижине Уоррена и завершить нашу миссию, но Габриэль опять категорически отказывается. Я терпеть не могу с ней спорить.