— Зачем? Из того, что ты рассказал, отнюдь не следует, что у тебя был повод желать встречи с нею.

— Она позвонила мне. Сказала, что хочет поговорить о Сигрид и что это важно. Я, понятно, сомневался, но она настаивала, что нам нужно поговорить о дочери, без ссоры, она, мол, обнаружила кое-что весьма ее тревожащее. И голос у нее действительно был встревоженный, поэтому…

Он замолкает.

— Ты поехал туда? — недоверчиво роняет Карен.

— Да! — рявкает он. — Но откуда тебе знать, что от тревоги о ребенке можно забыть обо всем!

В ушах шумит, она падает в бездну. Потом шум оборачивается громким гулом, слова Юнаса звучат далеко, отстраненно:

— Знаешь, Эйкен, ради Сигрид я бы совершил и поступки куда хуже разговора с сумасшедшей бабой. Да, оказалось, она такая же сумасшедшая, как и раньше. Завела свою вечную песню о том, что Сигрид надо учиться, а не стоять за стойкой в баре, потом что-то про ее бойфренда, которого явно считала неподходящим. По словам Сюзанны, он занимается всякими темными делишками, ворует, принимает наркотики и все такое прочее. И вот тут вдруг оказалось очень кстати, что я полицейский. Она чуть ли не потребовала, чтобы я установил за парнем слежку, и, конечно, рассвирепела, когда я отказался играть в ее игры.

Карен сидит, опустив голову и зажмурив глаза, гул мало-помалу затихает, и голос Юнаса опять совсем рядом:

— я ушел и с тех пор не видел ее и не слышал. И не убивал я ее, хотя много раз и желание было, и повод.

Еще несколько секунд она сидит молча и думает о том, что, пока она здесь, плакать нельзя, ни под каким видом. Тихонько выдохнув, встает. Ноги затекли. Скорее вон отсюда, пока не прорвало.

— Ладно, — говорит она. — Я пойду.

— Уходишь? Вот так просто?

— Да, вот так. Я позвоню.

Она еле успевает выбежать.

Во всяком случае, он не притворяется, думает она, когда четверть часа спустя, стерев бумажной салфеткой разводы туши под глазами, поворачивает ключ в замке зажигания.

Он ничего обо мне не знает, внушает она себе. И наверняка ни на что не намекал.

Но все равно мерзавец, мысленно добавляет она, вспоминая злость, с какой Юнас Смеед говорил о своей бывшей жене. Большинство людей избегает плохо говорить о покойниках; во всех расследованиях, в которых участвовала Карен, даже самые закоренелые преступники, покинувшие земную юдоль, выглядели сущими агнцами. По правде говоря, он единственный совершенно без прикрас выразил свое презрение к умершему родственнику. Или скорее ненависть. Может, ему хватило этой ненависти, чтобы в последний раз приехать туда и убить ее? Нет, не верится, ведь тогда бы он наверняка постарался скрыть свое отвращение к Сюзанне. Да и прямого мотива не обнаружилось. Во всяком случае пока.

К тому же я, увы, точно знаю, где этот гад был вчера утром, думает она, сворачивая направо, на Валгаллагате. Фактически у Юнаса Смееда железное алиби до семи двадцати утра. Но потом? По его словам, из гостиницы он вышел в полдесятого, то есть двумя часами позже, “в жутком похмелье”. Что касается последнего, она ему верит. Только вот надо найти что-нибудь в подтверждение его слов, иначе придется самой обеспечить ему алиби, пусть и отчасти.

Он ни с кем не разговаривал, кроме бомжа с пляжа. Н-да, думает она, вряд ли он мог бы найти более ненадежного свидетеля, даже если б очень постарался, да и где теперь искать этого бомжа? И администратора он, уходя, как и она сама, за стойкой не видел, так что ни подтвердить, ни опровергнуть его слова невозможно. Хотя, если ей повезет, может, кто-то там все-таки был, хотя Юнас не видел. Придется проверить, прямо сегодня. Дай бог, чтобы кто-нибудь подтвердил его показания, думает она; тогда можно вычеркнуть его из числа подозреваемых, и никто не узнает, где он провел ночь. Или с кем. Если он ушел из гостиницы в то время, как утверждает, то он просто никак не мог убить Сюзанну. С другой стороны, вставляет раздражающий внутренний голос, если он покинул гостиницу сразу после меня, то вполне бы успел. Мысли обрываются, она тормозит на красный.

И в ту же секунду вздрагивает от сигнала мобильника. Одной рукой роется в сумке на пассажирском сиденье, искоса глядя на светофор. За битый час, проведенный у Юнаса, мобильник звонил четыре раза, но она давала отбой, как только видела номер звонившего. Йон Бергман. Пресс-секретарь наверняка сделал свое дело, не упомянул о ней перед журналистами, но у Йона есть ее прямой номер. Сейчас, бросая взгляд на дисплей, она уверена, что опять увидит имя репортера. Однако там имя Карла Бьёркена, и она тотчас нажимает на зеленую трубку.

— Привет, Карл. Что-то новое?

Он даже не дает себе труда поздороваться, коротко сообщает:

— Йоханнисена можешь в расчет не принимать. У него инфаркт.

Чувствуя укол нечистой совести, Карен глядит на верхнюю полку в сарае для инструментов.

Удовлетворение, какое она испытывала, законопатив все семь окон нижнего этажа, сменилось безнадежностью. Остается весь верхний этаж, и, если она вовремя не законопатит тамошние окна, зимой ее опять ждут холодные сквозняки. Просто заткнуть щели уплотнителем недостаточно. Каждое окно надо вынуть из проема, дочиста отскоблить рамы от старой краски, загрунтовать, высушить, а затем покрасить в голубой цвет.

Хорошо хоть краски полно, отмечает она. Покойный отец почему-то запасся десятком больших ведер, которые призывно выстроились перед ней на крепкой полке. Вероятно, выменял у кого-нибудь, кому краска досталась из третьих рук, от “чьего-то кузена, который где-то ее достал”. Мимо такой оказии Вальтер Эйкен пройти не мог. Плохо ли — не стоять, как говорится, в первом ряду, когда некий груз “выпал из кузова грузовика”, но и не прийти к шапочному разбору. К счастью, задатки Вальтера Эйкена, унаследованные от отцовой родни на Но-орё, не смогли полностью одержать верх над материнским наследием, которое, помимо толики честности, состояло из дома в Лангевике вкупе с правом на рыбную ловлю. Так или иначе, этого оказалось достаточно, чтобы последние сорок лет жизни он не нарушал закон.

Карен снова обводит взглядом полки, козлы для распилки, стены и пол, но того, что ищет, не находит. Если этой штуковины здесь нет, значит, она кому-то ее одолжила. Вопрос только — кому.

С досадливым вздохом она закрывает дверь сарая, поворачивает деревянную задвижку. Медленно идет по двору, поднимает грабли, брошенные на траву.

Стоит с длинной рукоятью в руках, скользит взглядом по участку, рассматривает каждую постройку с видом матери, оглядывающей непослушного сынишку. Сколько нежности и любви, столько же огорчений. Дел тут хоть отбавляй. Под кухонным окном валяются обломки упавшей кровельной черепичины, и она прекрасно знает, что, если упала одна, за ней последуют другие. Отсюда не видно, но ей ли не знать, как выглядит северная стена садового домика. И как ей положено выглядеть.

Карен медленно идет к дому, срывает гроздь ягод с большой рябины возле кухонного окна, любуется их цветом. Пока что рановато, но, как только ударит первый мороз, надо заготовить несколько бутылок рябиновки. На это ее еще хватит. А вот все прочее, что — согласно заметкам, оставленным бабушкой, — необходимо собрать в эту пору, придется оставить на произвол судьбы. Пырей, каменный зверобой, пастушья сумка, овечий гриб, морская горчица, шиповник…