***

Через три дня два монаха-кордельера — в серо-бурых рясах с капюшонами, подпоясанные веревочными поясами, держа в руках три узла, — шли по большой дороге Сен-Дени, которая вела через поля к одноименным воротам города, где она становилась одной из главных парижских артерий, пересекая все кварталы правого берега вплоть до Сены. Чтобы дать отдых ногам, обутым в грубые сандалии на ремешках, они уселись на груду камней у начала тропинки, поднимающейся на холм, где возвышалось странное сооружение. Оно представляло собой положенные друг на друга необработанные плиты, огороженные с четырех сторон столбами. Четыре столба возвышались и в центре; они были скреплены поперечными брусами, образующими два этажа и сорок восемь проемов, которые словно бы расчерчивали небо. С каждого бруса свисала железная цепь, и почти на каждой болталось тело повешенного. Некоторых еще можно было узнать, другие были исклеваны воронами до состояния лохмотьев. Это была монфоконская виселица[199], которую только что приказал обновить управитель строений Ангерран де Мариньи. Два стражника с гизардами стояли у ступенек, которые вели на помост из плит, а рядом с ними толпилась небольшая группа из мужчин, женщин и детей — многие в слезах. Наверное, только что состоялась казнь. Другие смотрели издали, задерживаясь около двух монахов. И те слышали разговоры зевак

— Как думаете, сосед, там уже есть тамплиеры? — спрашивал один из зевак, нелепый толстяк в зеленом колпаке и с довольно глупым лицом.

— Да еще слишком рано! Их сначала будут судить! — отвечал второй с важным видом. — И вряд ли мы их увидим здесь. За их преступления — ересь, содомия, святотатство — честной петли недостаточно. Их ждет костер!

— А вы и вправду верите, что они все это совершали? — произнес первый.

— Об этом говорится в эдикте нашего сира Филиппа, который огласили вчера, а король уж точно знает обо всех их грехах...

— Да, верно! Но если хотите знать, сосед, меня это совсем не удивляет! Эти люди, с тех пор как они оставили Святую землю, больше ни на что не годятся, и я осмелюсь сказать, что в их богатых домах творятся самые мерзкие делишки...

Соседи двинулись дальше, а их слушатели последовали за ними. Они миновали монахов-кордельеров, не обратив на них никакого внимания... Эрве д'Ольнэ вздохнул:

— Если весь народ думает так же, кто же защитит Орден?

— А на что ты надеялся? Вызывать зависть опасно: для нашего короля мы теперь люди бесполезные, но владеющие большими деньгами...

— Бесполезные? Наши командерии всегда давали щедрую милостыню, а Великий магистр неустанно проповедовал крестовый поход! Кстати... разве мы не разыгрываем роль нищенствующих братьев?

— Если ты ничего не просишь, то ничего и не получишь, сынок! — сказал Оливье, не удержавшись от смеха. — А эти двое, о которых ты говорил, на нас даже не взглянули...

— Да им до нас и дела не было. Как бы там ни было, я боюсь, что мы никогда не достигнем сходства с нищенствующими монахами. Мне бы хотелось иметь другое облачение...

— Но сир Жан де Вилье нашел для нас только это. И мы должны быть ему благодарны: хотя мы побрились, он сразу угадал в нас тамплиеров.

Владыка Иль-Адана, в самом деле, принял их без возражений, однако не стал скрывать, что после 13 октября к нему уже заезжал королевский вестник с эдиктом, согласно которому любой, кто даст приют тамплиеру, подвергнется серьезным наказаниям, вплоть до конфискации имущества и тюремного заключения. Причем он был братом Жерара де Вилье, настоятеля Франции, и, естественно, должен был возглавлять список подозрительных лиц, но это был человек крепкого характера, вполне способный защищать свой замок на острове против любых попыток, пусть даже и со стороны короля, изгнать его оттуда.

— А моих благородных братьев, — проговорил он, — я, конечно же, буду защищать всегда и никогда не допущу, чтобы с ними расправились в моем собственном замке.

— Но мы ведь не ваши братья? — осторожно спросил Оливье.

— Вы Его братья и поэтому можете рассчитывать на мою помощь. Я считаю Храм чистым, а все гнусные обвинения в его адрес несправедливыми.

— Значит, все, что мы слышали, — правда? — с тревогой произнес Оливье. — Правда, что все командерии Храма были атакованы одновременно? Мы не верили своим ушам.

— Тем не менее это истинная правда. Король Филипп сумел осуществить невиданное дело, но это доказывает, насколько сильна его власть в стране... Если вы хотите вернуться в Париж, вам надо переодеться.

И Оливье с Эрве пришлось сменить свои одеяния на серо-бурые рясы, а сапоги — на сандалии. К такой обуви они совершенно не привыкли: Оливье сразу вспомнил рассказ отца о том, как он добирался в командерию Жуаньи от Забытой башни, спасаясь от людей бальи Шатобриана. Поменять прочные, хорошо защищающие ноги сапоги на сандалии оказалось настоящей мукой, особенно в промозглую осеннюю погоду. Эрве согласился на это только из преданности к Оливье. Сам он считал совершенно неразумным совершать рискованное путешествие в Париж. Ведь куда проще было потратить несколько часов и добраться до его фамильного замка Дама, расположенного к северу от столицы... Неплохо было бы оставить и лошадей. Но Оливье хотел узнать, что случилось с братом Клеманом, а для этого необходимо было вернуться в столицу, в обитель Храма, и послушать, о чем толкуют на улицах... Напрасно Эрве твердил, что Мусси находится всего в шести лье от Парижа, что там можно спокойно поразмыслить о том, что произошло, что, все равно, более надежного убежища у них нет, — Оливье был непоколебим. Он отвечал, что может совершить поездку в Париж один, ему это крайне необходимо.

— Возможно, Господь хочет, чтобы здесь наши пути разошлись, — очень мягко увещевал он друга. — Возвращайся к себе! Обещаю, что приеду, как только все разузнаю!

— Приедешь ко мне? Один ты никогда не найдешь дорогу! — бурчал Эрве. — Наше старое Мусси — это ведь не стольный град. И туда не так-то просто добраться. Мы не расстанемся, и больше ни слова об этом.

И вот, скорее напялив, чем надев, свои серо-бурые, коротковатые рясы, два друга влились в почти непрерывный поток телег с овощами, осликов, на которых сидели боком женщины, солдат, крестьян и странников, прибывающих из Фландрии или из других мест. Все направлялись к Парижу по широкой дороге, предназначенной для