хуже... Ведь они теперь пленники мессира де Ногаре, и допрашивает их Великий инквизитор. Вы понимаете, что это означает.

— Вы хотите сказать, что их пытают? — выдохнул Эрве, который почувствовал, что волосы поднимаются у него на голове...

— По какому праву? — вознегодовал Оливье. — Только Папа имеет право судить нас, и наших братьев должны были передать ему...

— Предъявленные обвинения слишком тяжелы, чтобы король и его легисты согласились на изгнание. Вы в этом сомневаетесь?

— Я знаю, что все вокруг говорят о костре, но только Его Святейшество может нас к нему приговорить. А ведь мы никогда не совершали того, в чем нас обвиняют! К чему же тогда пытки?

— Потому что король убежден в виновности тамплиеров и требует скорейших признаний, чтобы предъявить их Папе!

Оливье не ответил. Он знал, что Матье прав, что протесты его бесполезны и что сам он не верит в их действенность. Он даже и думать не смел о том, какая дорога может открыться перед ним, если удастся избежать преследования! И пока они сидели в подполе, Оливье не произнес больше ни слова, целиком погрузившись в мрачные размышления. Он не мог избавиться от мыслей о брате Клемане, его сердце разрывалось, когда он представлял себе, как его пытают. Он не знал, каким образом мог бы помочь ему, и чувствовал себе невероятно несчастным, абсолютно бессильным...

Ночью трое мужчин отправились в тихую гавань Монтрея, где их ожидал гостеприимный дом зодчего. Утешительная передышка на пути, переполненном опасностями.

Оливье даже на секунду не мог себе представить, что задержится в Монтрее гораздо дольше, чем на одну ночь...

Часть вторая

Мятежный собор

Глава VI

Тревоги дамы Бертрады

Лежа на ладони, протянутой как приношение к пламени длинных свечей, драгоценность облачилась в пурпурный свет и засверкала, словно крохотный вулкан, на прозрачной коже королевы Наваррской. Чтобы воссоздать другие отблески, частично отражавшиеся на ее лице, она покрутила пальцами вокруг своего тонкого запястья и, в конечном счете, вздохнула:

— Это чудесно, мэтр Пьер, но я в этом месяце слишком много потратила на украшения. Новой покупки я не могу себе позволить...

Пьер де Мант был ювелиром короля Филиппа. Он улыбнулся и слегка поклонился:

— Красота и разум редко идут рука об руку, мадам, и нет такого украшения, которое было бы чрезмерно драгоценным для будущей королевы Франции. Особенно при таких важных обстоятельствах.

Эта небольшая речь входила в правила игры. Наверное, следовало бы добавить еще кое-что, но оратор был убежден, что и так достигнет своих целей. Маргарита обожала рубины, как и все красное — ее любимый цвет, — и он знал, что перед этими камнями она не устоит. По-прежнему не сводя глаз с украшения, она спросила:

— Вы намекаете на скорый приезд моей английской золовки?

— Именно так, и когда мы получили из Венеции эти изумительные камни, которые доставили туда из далеких стран, эта застежка получилась просто изумительной: обратите внимание на эти завитки и финифть. А жемчуг! Чистейший и очень редкий. Как раз то, что нужно. Он изумительно подчеркивает великолепие камней, которые на Востоке именуют «каплями сердечной крови на матери-земле»!

Маргарита встала с кресла, инкрустированного серебром, кристаллами хрусталя и топазами[202], и подошла к большому камину, где ярко полыхал огонь — стоял месяц март, и погода была еще достаточно холодной. Она была в длинном пурпурном платье и в накидке с горностаевой опушкой. Глаза ювелира округлились: при ее медленном передвижении на платье обнаружился длинный разрез вплоть до бедра, открывающий, на какую-то долю секунды, восхитительные ножки. Зрелище было головокружительным, но Пьер де Мант, человек в годах, не позволил себе отвлекаться от цели визита. Правда, он подумал о том, как, интересно, относится к подобному одеянию король Филипп, ведь о нем говорили, что он до сих пор не снимает траур по своей покойной супруге и не любит, если верить слухам, такой откровенной одежды.

А Маргарита по-прежнему держала застежку в руках. Теперь она любовалась тремя рубинами в свете пламени камина. На ее красивом лице отражалось безумное желание заполучить это украшение, которым она была просто очарована. Пьер де Мант кашлянул:

— Вам так идут эти камни, мадам... а что касается оплаты, быть может, мы придем к какому-нибудь соглашению?

Маргарита поглаживала застежку пальцем, как будто бы ласкала котенка.

— Что вы с ней сделаете, если я ее не куплю? — спросила она, не глядя на ювелира.

— Я предложу ее нашему сиру Филиппу. Возможно, он пожелает подарить ее королеве Изабелле, когда та приедет в гости...

В глубоких черных глазах Маргариты промелькнул гнев:

— Изабелле? Почему ей?

— Это королевское украшение, мадам, которое не подаришь любой даме. Но если мое предположение сбудется, то я, признаюсь, буду огорчен. У мадам Изабеллы светлые волосы. А рубины украшают только брюнеток. И я не знаю более изумительных брюнеток, чем вы, мадам, — добавил он, осмелившись одобрительно взглянуть сначала на великолепное тело, которое без труда угадывалось под платьем, а затем на пухлые, чувственные губы, на большие, черные, бархатные глаза, осененные ресницами, которые казались неестественно длинными на белоснежно-перламутровой коже.

Небольшого роста, но необыкновенно стройная, Маргарита своим обликом напоминала безупречную, великолепную розу, готовую вот-вот раскрыться. Три года назад она стала матерью, родив чудесную дочь, но не утратив при этом изящества, присущего юным девушкам. Надменная по характеру, она ничуть не оскорбилась слишком откровенным взглядом торговца. Он был мужчина и, к тому же, обладал хорошим вкусом, а она любила быть соблазнительной, любила вызывать смятение в мужских сердцах.

Резко повернувшись к даме, которая читала часослов, сидя у окна, она произнесла:

— Мадам де Курсель, будьте так добры, приведите сюда Од. Скажите, чтобы она захватила тот плащ из камки[203], который она сейчас готовит для меня...

Придворная дама, молодая женщина с тонким умным лицом, которое было обрамлено белой шелковой тканью, подходившей по тону к расшитой фиолетовой нитью шапочке, встала и вышла ИЗ комнаты. Вскоре она вернулась с девушкой, чьи светлые волосы с серебристым оттенком свободно падали на плечи из-под плоского небесно-голубого тока, который изящно восседал на муслиновой ткани, обрамлявшей ее прелестное личико. Раскинув руки, она держала на них ворох белой ткани, расшитой золотом и подбитой малиновой тафтой. Эту ткань она накинула на плечи подошедшей к ней Маргариты. Задрапированная в белоснежные складки, отливавшие ярким красным цветом,