– А как поживают ваши детки… и их тетушки?

Мэри не удостоила его ответом и, сочувственно погладив по голове попытавшегося увернуться Ланье, удалилась. После ее ухода Дик обронил:

– Как подумаю, сколько времени я потратил, чтобы хоть чему-то ее научить…

– А мне она нравится, – наперекор ему сказала Николь.

Злость в тоне Дика удивила Розмари, которая считала его человеком, все понимающим и умеющим все простить, и она вспомнила, какие именно слухи о нем ходили в последнее время. На пароходе она познакомилась с некими дипломатами – европеизированными американцами, достигшими такого положения, когда уже трудно определить их национальную принадлежность. В разговоре с ними всплыло имя широко известной в высших кругах Бейби Уоррен, и какая-то дама заметила, что младшая сестра Бейби принесла свою жизнь в жертву врачу-забулдыге. «Его уже нигде даже не принимают», – сообщила она.

Эта фраза кольнула Розмари, хотя она никак не связывала Дайверов с тем обществом, в котором подобный факт (если это был факт) мог иметь какое-то значение, и тем не менее она уловила отзвук враждебности и сплоченного общественного мнения в этом «Его уже нигде даже не принимают». Она представила себе, как Дик поднимается по лестнице какого-нибудь солидного особняка, вручает свою визитку дворецкому и слышит в ответ: «Вас больше не велено принимать», потом идет дальше от дома к дому, и бесчисленные дворецкие бесчисленных послов, министров, поверенных в делах говорят ему то же самое…

Николь искала предлог, чтобы уйти. Она догадывалась, что Дик, придя в себя после всего случившегося, пустит сейчас в ход все свое обаяние и будет добиваться ответной реакции Розмари. Как и следовало ожидать, уже в следующий момент он заговорил совсем по-другому, чтобы сгладить неприятное впечатление, которое произвели его предыдущие слова:

– Да нет, я ничего не имею против Мэри и рад, что она отлично устроилась. Просто трудно продолжать хорошо относиться к человеку, который плохо относится к тебе.

Розмари тут же стала ему подпевать:

– О, Дик, вы такой милый, не могу представить себе человека, который устоял бы перед вами и не простил вас, даже если бы вы его обидели. – Но сообразив, что подобное бурное проявление чувств может быть истолковано как покушение на супружеские права Николь, она уткнулась взглядом куда-то в песок между ними и добавила: – Все хочу спросить вас обоих, что вы думаете о моих последних ролях, если, конечно, вы их видели?

Николь промолчала, она видела одну из картин, в которых снялась Розмари в последнее время, но сказать ей было особо нечего.

– Постараюсь объяснить доходчиво, – сказал Дик. – Представьте себе: Николь сообщает вам, что Ланье болен. Как бы вы повели себя в реальной жизни? Как бы повел себя любой человек в подобной ситуации? Он бы начал играть – лицом, голосом, словами: на лице отразилась бы печаль, в голосе послышалась тревога, слова выразили бы сочувствие.

– Ну да, понимаю.

– А в театре – нет. Все знаменитые лицедеи снискали себе известность умением пародировать естественные эмоциональные реакции – страх, любовь, сострадание.

– Понимаю, – повторила Розмари, хотя в действительности понимала едва ли.

Николь потеряла нить рассуждений Дика и, по мере того как он продолжал, раздражалась все больше.

– Естественность реакции – ловушка для актрисы. Другой пример. Предположим, вам сообщают: «Ваш возлюбленный мертв». В жизни это бы вас сокрушило. Но на сцене вы должны держать зрителя – реагировать, естественно, он может и сам. Во-первых, актриса обязана следовать тексту, во-вторых, она не должна позволить зрителю отвлечься и переключить внимание с нее на убитого китайца или на что-то там еще. Поэтому ей необходимо сделать нечто неожиданное. Если у зрителя создалось впечатление о вашей героине как о сильной личности, вы должны продемонстрировать слабость, если она представлялась слабой – силу. Нужно выйти из образа, понимаете?

– Не совсем, – призналась Розмари. – Что значит – выйти из образа?

– Вы делаете то, чего зритель от вас не ожидает, пока не отвлечете его внимание от сюжетного поворота и не прикуете его снова к себе. После этого можно возвращаться в образ.

Николь больше не могла этого вынести. Она резко встала, даже не пытаясь скрыть раздражение. Розмари, уже несколько минут смутно сознававшая, что́ происходит, примирительно обратилась к Топси:

– А ты, когда вырастешь, хотела бы стать артисткой? Думаю, из тебя получилась бы превосходная актриса.

Николь пригвоздила ее строгим взглядом и голосом своего деда, размеренным и четким, произнесла:

– Совершенно непозволительно внушать подобные мысли чужим детям. Не забывайте, что у нас могут быть другие планы на их будущее. – И, резко повернувшись к Дику, добавила: – Я беру машину и еду домой. За тобой и детьми пришлю Мишель.

– Но ты много месяцев не садилась за руль, – запротестовал он.

– Однако водить не разучилась, – обрезала его Николь и, даже не взглянув на Розмари, лицо которой исказила «естественная реакция», удалилась.

В кабинке она переоделась, сохраняя непроницаемое выражение лица, но когда выехала на дорогу, затененную смыкающимися кронами сосен, атмосфера вокруг нее переменилась – с ветки на ветку перелетали белки, ветер порывами шевелил листву, где-то вдали распорол тишину петушиный крик, солнечный свет сочился сквозь завесу зелени; постепенно удаляясь, стихали голоса, доносившиеся с пляжа. Николь расслабилась, и на нее снизошел покой; голова прояснилась, мысли зазвенели в ней нежными колокольчиками, она почувствовала себя выздоровевшей – по-новому, не так, как раньше. Ее «я» стало распускаться, как бутон пышной розы, и в лабиринте, по которому она блуждала столько лет, обозначился выход. Теперь этот пляж стал ей ненавистен, как и все прочие места, где она, как малая планета, вращалась вокруг Дика-Солнца.

«Да, я уже почти самостоятельный человек, – подумала она. – Я практически могу обходиться без него». И с ребяческой радостью, желая как можно скорее обрести полную самодостаточность и смутно понимая, что именно этого и хотел от нее Дик, она, добравшись до дому, прилегла на кровать и написала короткое провокационное письмо Томми Барбану в Ниццу.

Но то было днем, а к вечеру нервная энергия стала неизбежно иссякать, Николь сникла, и в воздухе сумерек незримо замелькали стрелы. Она боялась того, что было у Дика на уме, и чувствовала, что за всеми его действиями кроется какой-то план. Она всегда страшилась его планов – обычно они имели свойство осуществляться, и в них была заключена исчерпывающая логика, ей неподвластная. Так повелось, что право думать она передала ему и в его отсутствие неосознанно руководствовалась в своих поступках лишь одним соображением: понравится ли это Дику, поэтому теперь не