– Поцелуй меня, Томми. В губы.

– Как это по-американски, – сказал он, исполняя ее просьбу. – Когда я в последний раз был в Америке, мне там встречались девушки, которые готовы были искусать тебя и дать искусать себя до крови, но дальше – ни-ни.

Николь приподнялась на локте и сказала:

– Мне нравится эта комната.

– На мой вкус, немного бедновата. Но я рад, что ты не дотерпела до Монте-Карло, дорогая.

– По-твоему, только немного? А по-моему, она восхитительна именно своей пустотой – как те голые столы, которые любили рисовать Сезанн и Пикассо.

– Ну, не знаю. – Он даже не пытался понять ее. – Опять этот шум. Черт, там что, кого-то убивают?

Он снова подошел к окну и доложил:

– Кажется, там дерутся два американских матроса, а многочисленные товарищи их подзадоривают. Наверняка они с вашего линкора, стоящего здесь на рейде. – Обернув полотенце вокруг бедер, он вышел на балкон. – Их курочки тоже с ними. Теперь, кажется, так принято: женщины следуют за кораблем с места на место – но что это за женщины! При их-то матросском жалованье они могли бы найти себе что-нибудь и получше! Видела бы ты, какие женщины сопровождали армию Корнилова! Меньше чем на балерин мы даже не смотрели!

Он знал столько женщин, что само это слово для него ничего не значило, и это радовало Николь: значит, она сможет удерживать его до тех пор, пока ее личность будет превосходить для него привлекательность ее тела.

– Ну-ка, наподдай ему по самому болезненному месту!

– Дава-а-ай-дава-а-ай!

– Эй, правой, правой бей!

– Ну же, Дульшмит, сукин ты сын!

– Та-а-ак! Та-а-ак его!

Томми вернулся в комнату.

– Похоже, нет смысла здесь оставаться, согласна?

Она согласилась, но прежде чем начать одеваться, они снова прильнули друг к другу и на недолгое время почувствовали себя не хуже, чем в каком-нибудь дворце…

Наконец одевшись, Томми снова вышел на балкон и воскликнул:

– Вот это да! Эти две дамы в качалках даже с места не сдвинулись! Пытаются делать вид, что ничего не происходит. Они приехали сюда экономно провести отпуск, и весь американский флот в полном составе вместе со всеми шлюхами Европы не смогут им его испортить.

Он вернулся к ней, нежно обнял и зубами поправил упавшую с ее плеча бретельку. Но тут воздух снаружи расколол какой-то резкий звук – кр-р-рэк – бу-м-м-м! Это линкор давал сигнал к возвращению на борт.

Теперь внизу под окном настал и вовсе ад кромешный: корабль снимался с якоря, а никто не знал пока, к каким берегам он направляется. Официанты в панике требовали расчета, в ответ слышались проклятия и возмущенные отказы, шелест отбрасываемых счетов – слишком больших и звон швыряемой мелочи – явно недостаточной; тех, кто уже не держался на ногах, товарищи волоком волокли к шлюпкам, и сквозь весь этот гам прорывались короткие рубящие команды патрульных военно-морской полиции. Наконец первая шлюпка отчалила от берега под крики, рыдания, визги и обещания женщин, столпившихся на краю пирса, машущих руками и пронзительно вопящих вслед отплывающим.

Томми увидел девушку, ворвавшуюся на нижний балкон, размахивая салфеткой, но прежде чем он успел полюбопытствовать, заставило ли хоть это пошевелиться англичанок в качалках, раздался стук в их собственную дверь. Истерические женские голоса умоляли открыть ее, и на пороге показались две девчонки, тощие, грубые, скорее не найденные, чем потерянные. Одна из них от рыданий не могла произнести ни слова. Другая с тяжелым американским акцентом неистово умоляла:

– Пжалст, можн’ам помахать с вашго блкона? Пжалст! Там наши парни! Помахать, пжалст. Дргие комнты все заперты.

– Милости просим, – сказал Томми.

Девушки ринулись на балкон, и жуткую какофонию внизу прорезали два визгливых дисканта.

– Чарли, я здесь! Посмтри вверх, Чарли!

– Телегрфируй в Ниццу до встребвнья!

– Чарли! Он меня не видит.

Вдруг одна из девиц, задрав юбку, с треском разорвала свои розовые трусики и отчаянно замахала ими, как флагом, вопя:

– Бен! Бен!

Когда Томми и Николь покидали комнату, этот импровизированный флаг все еще трепетал на фоне синего неба. На это стоило посмотреть: нежно-розовый, словно плоский кусочек живой плоти, лоскут, соперничающий с торжественно ползущим вверх по мачте линкора звездно-полосатым полотнищем.

Обедали они в Монте-Карло, в новом приморском казино… а потом, гораздо позднее, купались в Больё, напротив Монако и расплывчатого контура Ментоны, в белой лунной воронке, образованной венцом бледных валунов, окружавших фосфоресцирующую воду. Николь была рада, что он привез ее в это место, откуда открывался вид на восток и где ветер совершенно по-особому играл с водой; здесь все было непривычно новым, как они сами – друг для друга. Николь представляла, что лежит поперек седла, и ее, умыкнув из Дамаска, кто-то мчит в монгольские степи. Минута за минутой отпадало все, чему научил ее Дик, она все ближе возвращалась к себе той, какой была вначале: к смутному прототипу женщины, покорной мужчине, завоевавшему ее мечом, и безразличной ко всему, что происходит в окружающем мире. Связанная любовными путами, очарованная лунным светом, она радостно принимала безвластие своей любви.

Они проснулись одновременно, луна уже зашла, воздух стал холодным. С трудом выбравшись из-под одеяла, она спросила, который час. Томми сказал – около трех.

– Мне пора домой.

– Я думал, мы заночуем в Монте-Карло.

– Нет. Дома дети с гувернанткой. Я должна вернуться до рассвета.

– Как знаешь.

Они быстро окунулись, и Томми, увидев, как она дрожит, энергично растер ее полотенцем. Когда, с еще не просохшими волосами, с блестящей после освежающего купания кожей, они уселись в машину, обоим не хотелось уезжать. Им было очень хорошо вместе, и когда Томми принялся ее целовать, она почувствовала, как для него исчезает все вокруг, кроме ее бледных щек, белизны ее зубов, прохлады ее лба и пальцев, гладивших его лицо. Все еще настроенная на волну Дика, она ждала объяснений, оценок, но ничего подобного не последовало. И убедившись, что ничего и не будет, она разнеженно и счастливо устроилась на сиденье поудобней и дремала всю дорогу, пока звук мотора не изменился и она не почувствовала, что машина начала взбираться вверх, к вилле «Диана». У ворот она почти неосознанно поцеловала Томми на прощание. Даже гравий теперь по-иному шуршал у нее под ногами, и ночные звуки сада представлялись эхом чего-то, уже отошедшего в прошлое, и все-таки она была рада, искренне рада вернуться домой. Бурное стаккато минувшего дня оказалось волнующе приятным, но подобное эмоциональное напряжение было ей непривычно.

IX

В четыре часа следующего дня у ворот остановилось вокзальное такси,