как и от купеческих князей в Европе, регулярно мутировавших в промышленных предпринимателей. Везде, кроме Японии и западной части Индии (где купцы-парси в Бомбее поставили на ноги хлопчатобумажную промышленность), даже в 1900 г. существовали незначительные возможности для предпринимательского участия в промышленности. Железные дороги, давшие такой толчок частному предпринимательству в Европе и США, находились в основном в руках иностранцев. В лучшем случае плантации предоставляли благоприятную, низкотехнологичную возможность пробиться в капиталистическое производство. Сингальская буржуазия колониального Цейлона, одна из старейших и наиболее прочных в Азии (некоторые из ее родоначальников до сих пор играют ведущую роль в политике Шри-Ланки), была обязана своим возвышением в XIX веке именно такому раннему вовлечению в плантационную экономику. Арабские купеческие династии в Малайе и Индонезии также инвестировали в этот сектор.

С самого начала торговых контактов с Европой неевропейские квазибуржуа часто выполняли функции "компрадоров" в качестве посредников. Таким образом, они могли как расширить свой опыт работы с местными торговыми сетями, так и связать их с мировой экономикой. Прежде всего, они способствовали обмену между различными деловыми культурами, например, между индийской или китайской (слово "компрадор" происходит из португальско-китайского контекста раннего нового времени) и западной. Они использовали источники финансирования и свои контакты с деловыми партнерами во внутренних регионах. Только в Китае в 1870 г. насчитывалось около 700 компрадоров, а в 1900 г. - до 20 тыс. Часто в этой роли выступали религиозные или этнические меньшинства (евреи, армяне, парсы в Индии, греки в Леванте). (Это не было внеевропейской особенностью: например, в Венгрии, где сильное дворянство мало интересовалось современной экономической жизнью, еврейские и немецкие предприниматели занимали центральное место в зарождающемся деловом сообществе)). В Китае посреднические функции оставались в руках специальных групп китайских купцов в договорных портах; эмигранты-китайцы активно занимались торговлей, а также в той или иной степени добычей полезных ископаемых (малайское олово) и плантациями во всех странах Юго-Восточной Азии. Они также формировали внутреннюю иерархию богатства и престижа: от семейных лавочников в деревне в глубинке до огромных богатых многопрофильных капиталистов в Куала-Лумпуре, Сингапуре или Батавии. В голландской колонии Ява к началу XIX века практически вся внутренняя торговля находилась в руках китайцев. В своей эксплуатации острова колониальная власть почти полностью зависела от меньшинства, которое доминировало в деловой жизни столицы, Батавии, с момента ее основания в 1619 году. Хотя впоследствии европейские интересы стали более активно вторгаться на Яву, китайцы (составлявшие менее 1,5% населения) оставались незаменимыми участниками колониальной системы и извлекали из нее немалую выгоду, выступая в качестве посредников между иностранными фирмами и местными яванцами вплоть до конца голландского правления в 1949 г. Иногда коммерческие меньшинства вели дела на очень большие расстояния. Экспорт российской пшеницы через Одессу в США в начале XIX века находился в руках греческих купеческих семей, большинство из которых были выходцами с острова Хиос.

Положение таких меньшинств редко было защитой от кризиса, и мало что говорит о том, что они вели самоуверенное буржуазное существование. После того как в 1838 г. в Османской империи была введена свободная торговля, гордые греки из Хиоса были переведены в разряд агентов западных фирм и часто получали британское или французское гражданство. Этнические китайцы-компрадоры, в свою очередь, постепенно были заменены китайскими служащими, работавшими на крупные японские или западные импортно-экспортные предприятия, расположенные вдоль побережья Китая.

Государственная защита не могла предотвратить повторных нападений и актов экспроприации, которые становились все более яростными по мере роста национализма среди большинства населения и достигли драматических масштабов в ХХ веке. В XIX веке еще не было событий такого масштаба, как изгнание европейских меньшинств из Египта после Суэцкого кризиса 1956 года или резня китайцев в Индонезии в 1965 году. Европейские колониальные правительства часто защищали меньшинства, от которых они зависели в плане налоговых поступлений. Слабость квазибуржуазии за пределами Европы по отношению как к местному обществу, так и к мировым рыночным силам не мешала ей проводить собственную деловую политику и расширять пространство для маневра. Однако они остерегались односторонней зависимости и часто стремились к надежности накопления собственности в кругу близких или дальних родственников - способ минимизации риска, характерный для многих вариантов азиатского капитализма. Другой стратегией бизнеса была максимально возможная диверсификация: торговля, производство, ростовщичество, сельское хозяйство, городская недвижимость. Если основной характеристикой буржуазной экономической культуры является самостоятельная деятельность в условиях повышенного риска, без особой институциональной подстраховки, то это в значительной степени присутствовало среди самодельщиков на "периферии" мировой экономики.

 

Современность и политика

За пределами Европы группы, которые можно считать квазибуржуазными, редко демонстрировали наступательную политическую уверенность в себе; они не имели большого влияния в политике и, как правило, были социально изолированы. Там, где они составляли заметное меньшинство, как, например, греки в Османской империи или китайцы в Юго-Восточной Азии, их способность, а иногда и готовность адаптироваться к социальной среде была зачастую ограниченной. Тем более они культивировали собственную нишевую культуру, хотя во многих случаях она вступала в противоречие с их стремлением вписаться в общемировые тенденции и представления о нормальности. Аналогичное противоречие наблюдалось и в еврейской буржуазии Западной Европы: взаимодействие ассимиляции с социальным окружением, принятие универсальных культурных ценностей, обусловленное верой, и стремление сохранить традиционную солидарность религиозной общины.

Если искать общую для разных частей света ориентацию, то это было стремление не столько к политической власти или независимой культурной гегемонии, сколько к цивилизации. Буржуазное существование в Азии и Африке с конца XIX в. (как и для западноевропейских евреев со времен Моисея Мендельсона) означало приобщение к развитию "цивилизованных" нравов и образа жизни, которые не обязательно воспринимались как эманация Европы и отнюдь не воспринимались теми, кто в них участвовал, только как процесс рабского подражания. Если в таких метрополиях, как Париж, Лондон или Вена, цивилизационные тенденции были безошибочными, то за пределами Европы квазибуржуазные силы были достаточно самосознательны, чтобы воспринимать их как общую черту времени, в которой они могли принимать активное участие. Стамбул, Бейрут, Шанхай, Токио модернизировались, и интеллектуалы из числа коренного населения писали о них, создавая город как «текст».

Во всем мире представители среднего класса узнавали друг друга по желанию быть современными, причем любой ограничительный эпитет имел второстепенное значение. Современность должна была и приобретала английский, русский, османский или японский колорит, но важнее всего была ее неделимость. Только так можно было избежать рокового различия между подлинником и его имитацией. Таким образом, программа множественных модерностей, наметившаяся еще в конце XIX века и не успевшая занять столь важное место в современной социологии, стала обоюдоострым подарком для вновь формирующихся квазибуржуазных