Правда, вот распятый на козлах отрок вовсе не выглядел сильно избитым — так, змеились по спине пара-тройка кровавых рубцов — всего-то! Видать, все еще только начиналось.

— Говорю, кваску испити! Да вот, водочки…

Настена улыбнулась, изо всех сил стараясь держаться спокойно. Пышные ресницы ее опустились, пряча таившийся в уголках глаз страх, готовый вот-вот вырваться наружу. Да, девушка очень боялась — вдруг да осерчает боярин, кинется на нее с плетью, примется охаживать — по плечам, по лицу… да потом прикажет разложить на козлах, и уж тогда… Господи! Да зачем же она в это дело ввязалась? Зачем сюда пришла? Вот ведь дурища-то! Как есть дурища…

— Кваску, говоришь? — хмыкнув, боярин опустил плеть, а потом и вообще передал ее подбежавшим слугам. — А ну, давай…

Утерев выступивший на лбу пот, Анкудин Иванович принялся пить прямо из крынки, смачно и звучно. Светло-рыжая растрепанная борода боярина трепетала и дергалась, на горле тяжелым жерновом ходил-перекатывался кадык.

Как бы по этому кадыку — да востреньким-то ножичком! — нахлынула, окатила Настену шальная, невесть откуда взявшаяся мысль… мысль страшненькая, кровавая. Ой, не догадались бы!

— Пошто, дщерь, глаза прячешь? — поставив опустевшую крынку на поднос, Хомякин взял холопку за подбородок толстыми мясистыми пальцами. Ухмыльнулся:

— Поди, зарезать меня собралась? Живота лишить, а?

Сказав так, Анкудин Иваныч тут же захохотал, гулко и громко, колыхаясь всем своим грузным телом…

Посмеялся, крякнул:

— Ох, дщерь… А где, ты говоришь, водочка?

— Посейчас, батюшка, принесу, — держа поднос на вытянутых руках, низко поклонилась Настена. — Коли велишь…

— Да велю… — боярин махнул было рукой, да вдруг осадил: — Постой! Ты это вот что… Ты водку не сюда неси, а в покои, в опочивальню. Поняла?

— Ага…

— Ну, давай, беги, что встала-то?

Для придания ускорения Хомякин смачно стукнул девчонку по попе и снова расхохотался, теперь уже подхваченный умильным смехом подхалимов-слуг.

— О-хо-хо, — отсмеявшись, Анкудин погладил живот. — Одначе и правда, чего тут сидеть-то? Пойду.

— А с этим что? — указав на привязанного к козлам отрока, осведомился «боровичок» Тимофей. — Велишь допытать? Али… того?

Красноречиво проведя себе пальцем по горлу, управитель уставился на боярина.

— Чужое имущество изничтожить подбиваешь? — недобро усмехнулся тот. — Не! Пущай покуда в подполе посидит… а потом видно будет.

«Видно будет» — это Хомякин правильно сказал: пока что еще и сам не знал, что с пойманным холопом делать. Лучше всего, конечно, потемну в лодку да на реку, утопить — и все концы в воду.

Войдя в горницу, Анкудин Иваныч снял шапку и, степенно перекрестившись на висевший в углу образ Николая Чудотворца в серебряном, с жемчугами, окладе, уселся за стол, уже уставленный баклажкою водки, большой крынкою с квасом и вкусными заедками-яствами. В дверях почтительно переминались с ноги на ноги слуги, средь них — и Настена.

— Подле садись, — заметив девчонку, милостиво кивнул боярин. — Остальные — прочь пошли. Ну!

Слуг словно ветром сдуло. Настена же, поклонившись, скромненько присела на край скамьи.

— Себе тоже налей, — добродушно распорядился Хомякин. — До краев, до краев… От так! Выпьем. За государя нашего батюшку Алексея Михайловича… Хоп!

После третьей стопки перед глазами Настены все закружилось, а в голове стало на удивление легко и свободно — хоть птицей в небо лети! Так вот, словно крылья выросли… махнуть и…

Полетела на пол смахнутая со стола баклажка…

— Э, ты руками-то не маши! — захохотал боярин. — Не то тут от всего токмо мокрое место останется… Лучше ко мне иди… ага, вот так… Ну, пойдем… Ага, в опочивальню…

Так вот, опираясь на холопку, Хомякин с важностью прошествовал в спальню, где шмякнулся на ложе, словно куль с мукой, и тут же раскинул в стороны руки.

Настена тут же бросилась снимать с боярина сапоги — еле стянула.

— Пятки теперь почеши, — махнул рукой Анкудин. — И это… расскажи что-нибудь.

— Ой… — услыхав такое, девушка озадаченно моргнула… и вдруг повалилась прямо на ложе, рядом с господином. Тот, правда, не противился, однако и до срамных плотских ласк дело сейчас не дошло — дева, как упала, так и уснула. Да и боярин тоже захрапел, заливисто и с присвистом.

Проснулись они одновременно, часа через два. Поглядев с удивлением на лежащую рядом деву, Анкудин Иваныч хмыкнул и, глянув в распахнувшиеся карие очи, погладил Настену по плечу:

— Ну, давай, дщерь. Скидывай платье!

Послушно сбросив одежку, холопка принялась ублажать господина, как могла. А могла она многое! Хомякин только охал да пучил от восторга глаза, приговаривал:

— И где ты это… И как… от кого научилась-то?

— Тихвин, батюшка, город торговый, — покончив со всеми делами, Настена устало прилегла рядом. — Тут кого только ни бывает…

— Так ты это… со всеми, что ль? С каждым встречным-поперечным?

Покачав головою, Анкудин Иваныч ущипнул Настену за грудь… опять же, не со злобой, а так… шутя. Красивая была у Насти грудь — упругая, налитая — так и хотелось щипать, мять да трогать! Не оторваться. Нет, вот ведь, бывают же девки… Одно слово…

— Не, батюшко, не курва я, — пухлые губки девчонки изогнулись в улыбке. — И не с каждым встречным-поперечным ложуся… а только с тем, с кем Тимофей управитель прикажет. Для дела чтоб…

— О как, — довольно крякнув, боярин погладил девушку по спине. — Ого… Это кто ж тебя так постегать успел?

Рубец-то еще не зажил, да…

— Так, батюшко, ты же!

— Ах, да… забыл, — Анкудин Иваныч неожиданно для себя сконфузился и даже ощутил некоторый стыд — что было вовсе на него не похоже. Как-то приглянулась ему эта кареглазая дева, своей стала — и не только из-за искусной любви, но и… Как собутыльница — тоже хороша, милое дело. Ишь, как укушалась, задремала!

— А выпьем-ка мы с тобой, Настена, винца! Сбегай-ка в горницу, принеси.

— Ага… Мигом! Ой… господине!

Тут вдруг сконфузилась Настя… и вовсе не от того, что вскочила с постели нагою — от другого:

— Господине… ты имя мое вспомнил?

— Ага, вспомнил. Забудешь тебя, как же! Ох, Богородица-Дева, прости и помилуй мя, грешника старого… Ну, ты вино-то несешь нет?

— Иду, иду, батюшко.

Так вот они и уселись, откинулись на ложе на подушки — боярин Анкудин Иваныч Хомякин в полотняной рубахе и узких портах, и нагая красавица-дева, ничуточки своей наготы не стеснявшаяся. Так а кому стесняться-то? Холопке, рабе? Что толку от стеснения этого?