Ступа возликовала. Есть у моей госпожи суровая рука и крепкое слово. Она смиренно накренилась на один бок, чтобы ее возлюбленная Яга могла взобраться.

Но, как только всадница взошла, ступа поняла, что это самозванка. Моя госпожа весит больше, чем три пекаря, что сожрали весь свой хлеб! Прочь, прочь, крохотная лгунья!

* * *

Ноги Марьи скользили и подворачивались в закругленной чаше, стараясь найти опору. Ступа кренилась и вертелась, пытаясь выплеснуть ее наружу. Она взлетела в воздух, перевернулась дном вверх и трижды ударилась о снег, но Марья упорно цеплялась за пестик, сцепив зубы, скребя ногтями по гладкому камню ступы, пока не обломала их до крови. Когда ступа перевернулась обратно дном вниз, она оседлала пестик ногами, как ручку от метлы, аккуратно упираясь коленями в ровные канавки, продавленные в стенках ступы коленками Бабы Яги. Камень вскипел, пульсируя, словно в нем бурлила кровь, горячий, как печной бок. Марья Моревна надавила на него коленями, больно обдирая их до кости, но ступа все еще сопротивлялась, стараясь скакать так жестко, чтобы разбить ее голову о стенки каменной чаши.

Марья обхватила пестик одной рукой, крепко сжимая его бедрами, и сунула другую руку в карман. Вытащив сухую утиную ногу, она покатала ею по чаше ступы, чтобы дать почувствовать зверю запах жирной упитанной дичи, а потом изо всех сил зашвырнула ее вдоль по Скороходной улице. Ненасытная ступа подпрыгнула и поскакала вслед, взлетая в воздух и снова приземляясь, оставляя за собой в снегу вереницу широких и глубоких следов, бесконечное многоточие. Пестик между ее ног вздрагивал и вибрировал, мотая Марью вокруг чаши. Боль пронзала черно-белыми вспышками всякий раз, когда ее било о камень, снова и снова раня и без того избитое тело.

– На север, куча дерьма! – прошипела она ступе, ширя свой голос, распуская его на полосы.

Ступа помедлила, опять сбитая с толку ее тоном, который, конечно, не мог сравниться ни шириной, ни нарезкой с голосом настоящей владелицы. Марья Моревна глубоко дышала на пронизывающем холоде. Я не настолько глупа, чтобы не слушать тебя, председатель Яга! Я знаю, в чем тут секрет! Она навалилась на пестик, позволяя ему в ответ сладострастно прижаться к ней, заливая пульсирующим теплом ее живот и ноги. Она терлась костями об этот жезл, вращая бедрами, толкаясь в него, улещивая его. Она еще шире раздвинула ноги, пока не ощутила пестик частью себя, каменной Марьи, неуклюже торчащей из распухшего необузданного лона. Она провернулась на нем так, чтобы жезл указывал на север, и толкнула бедрами вперед. Ступа крутнулась еще раз, от радости, возбужденная ее прикосновением – вот это правильно, это то, что она понимала! – и рванулась на север, через тьму и лед.

Ветер пронзал ее насквозь, выворачивая грудную клетку прямо к усыпанным звездами деревьям. Какое-то дикое наслаждение полоснуло ее: сосновый воздух и ледяной лунный свет, теплый пульсирующий жезл под ней, мягкое шлепанье ступы, скачущей по снегу. Все мелкое зверье в лесу бросилось прочь с дороги от пронзительного смеха Марьи Моревны. Она, как дикарка, без седла скакала верхом на ступе, беспощадно вспарывая ночь, а звездный свет хлестал ее красные щеки.

* * *

Северная граница Буяна проходит по холмистой заснеженной равнине. Земля здесь вовек не видела солнца. Весь год напролет лед громоздится вокруг пары-тройки травинок, которые отважно молятся о приходе света. Однажды лешие построили стену через всю зиму, чтобы северное море знало, что ему тут не рады. Но, как любой камень, которого коснулся леший, стена вздыхала и мечтала, желала большего, чем имела, и все это время молчаливо подрастала. Теперь только археолог мог бы определить, что фиолетово-черный утес с дюжиной козлов, щиплющих невесть что на его вершине, когда-то был стеной, и смог бы разглядеть неясные очертания кирпичей у подножия утеса, различить расщелину пещеры, где когда-то была сторожевая башня. С этой башни однажды кто-то замшелый, с тяжелой, гранитной душой, забил в набат, разнесшийся по долине внизу.

Ступа – совсем не археолог, – только движимая какой-то тупой симпатией к старой стене, как камень к камню, привезла Марью Моревну прямо в пещеру – едва различимую щель в скале, похожую на тонкий треугольник темноты между страницами раскрытой книги, лежащей страницами вниз на белом столе. Ступа трижды топнула по снегу и наклонилась вперед, вывалив Марью на утрамбованный круг плотного снега в середине мягких молчаливых сугробов. Пест провернулся в чаше, урча, вымаливая одобрение. Марья сначала подумала поцеловать его, но поняла, что председатель Яга никогда бы не пожаловала своего зверя такой милостью. Вместо этого она еще раз шлепнула ступу по боку с оттяжкой. Ступа рывком выпрямилась, кружась от восторга.

В расщелину задувало снежинки, три ветра пробрались внутрь, завывая и хрипя. Черный мех Марьи Моревны блестел, побелев от ледышек. Она нырнула в зев пещеры, заполняя каменный чулан паром своего дыхания, чувствуя, как кожа все еще горит от скачки. Потолок нависал низко, сталактиты, как потеки слюны, раскачивались у нее над головой, пол под уклоном уходил вниз, все дальше и дальше в темноту. Как я найду сундук в этой черноте, отчаивалась Марья, шаря руками впереди себя, цепляясь за тени.

– Хару-у, Бабушка! – прорычал кто-то невидимый, там, где Марья не могла достать руками. – Ты чего спотыкаешься, опять напилась?

– Гавуу! – провыл другой хриплый голос. – Однажды у тебя отрастут жабры и ты научишься дышать водкой. Вот тогда мы будем о тебе скучать!

– Гав, гав, – проворчал третий. – Надо тебе посветить зубами. – Сверкнула вспышка фосфора, окрасив пещеру белым и зеленым.

Четыре собаки с огромными, но довольно костлявыми в призрачном свете лапами сидели вокруг Марьи, дружелюбно вывалив языки. Гордая волчица медленно била толстым хвостом об пол пещеры, голодная гончая облизывалась, высокомерная болонка щеголяла гривой курчавой шерсти вокруг морды, а жирная пятнистая овчарка положила голову на два столбика оледеневшей слюны, похожих на длинные толстые клыки. За ними сиял заиндевевший стеклянный сундук.

– Рап, рап! – тявкнула болонка. – Ты сегодня очень неплохо выглядишь, Бабушка! Что такое, куда делись все бородавки? Опять в крови искупалась, будьте уверены. Девственницы или капиталисты в этот раз?

Марья чувствовала, что ее тушь растекается по ресницам, а половина волос выбилась из пучка. Я, должно быть, выгляжу страшной, но этого они и ждут, это им нравится.

– Девственницы, – прорычала она.

Овчарка навалилась на столбики слюны, которые задрожали под ее тяжестью.

– Гав, гав! Твой голос такой сильный и громкий, Бабушка! В прошлый раз ты скрипела так, будто проглотила шесть ножей! Как тебе удалось так смягчить его?

Марья прикусила губу.

– Я, э-э-э, я выпила душу певчей птички, – пролаяла она. – Просто расколола ее маленькую грудь и высосала всю песню, как мозг из кости! – Через мгновение добавила: – Да и не ваше это собачье дело!

– Харууу, Бабушка! – провыла волчица с круглыми хитрыми глазами. – Кожа твоя такая мягкая и гладкая! Когда ты приходила в прошлый раз, она была как смятая бумага. Как это ты ее разгладила?