Ненакрашенные губы Маши раскрылись в изумлении:

– Я же не знала.

– Но ты и не спрашивала.

– Пожалуйста, помогите мне, Инна Афанасьевна. – Марья взяла руками бледные мягкие руки мавки: – Пожалуйста.

– Время от времени, сестра, надо что-то и самой для себя сделать.

Марья смотрела на мадам Лебедеву – на ее горящие янтарем веки, на бледные губы, на покрытые морозным узором щеки. Она с трудом могла противиться красоте своей подруги. Она тоже не посмела бы отвергнуть Мадам Лебедеву.

– Может быть, ты меня тогда раскрасишь для этого задания? Сделаешь мне лицо, как много раз предлагала?

Мадам Лебедева нахмурилась. Уголки ее жемчужных губ опустились, и она показалась старше на целую вечность:

– Нет, Машенька. Я не сделаю этого. Это будет всего лишь продолжение моей воли, а здесь важна твоя. Но скажу тебе так: синий цвет – для жестких переговоров; зеленый – для немыслимой отваги; фиолетовый – для грубой силы. Еще скажу тебе: коралловый убеждает, розовый настаивает, красный принуждает. Еще скажу – ты мне дорога, как розовое масло. Пожалуйста, не дай себя съесть.

Мадам Лебедева склонилась вперед на золотом табурете и расцеловала Марью в обе щеки, мягко пощекотав ресницами ее виски. Она пахла дождем, падающим на кусты жимолости, и, когда она отстранилась, ее поцелуи остались на коже Марьи – два одинаковых розовых кружочка, почти невидимые.

– Не забудь об этом, когда станешь королевой, – еле слышно выдохнула она. – Я открыла тебе мои секреты.

* * *

Робкий зимний полдень, едва показав скромную лодыжку, поспешил соскользнуть обратно во тьму. Марья шла по Скороходной улице, пиная куски льда. Власть, думала она. Что я об этом знаю? Кто был главным, когда Кощей кормил меня и не давал говорить? Только не я. Из трактира с черноволосой крышей и заплетенными косами, повисшими по углам, будто шнурки от звонков, выплеснулся взрыв смеха. Марья остановилась и погладила стену дома – бледную гладкую безволосую кожу, не иначе как девичью. Здание встрепенулось в ответ. Но все же я сама выбрала молчание и принимала то, чем он меня кормил. И он тоже дрожал, когда прикасался ко мне, дрожал от слабости, что я у него вызывала. Что все это значит?

Марья остановилась и подняла лицо к звездам, которые сверкали, словно кончики ножей. Она подняла воротник длинного пальто: рана под глазом пульсировала от холода. Она думала о том годе, что минул с тех пор, как она приехала в Буян, о том, как она трепетала, когда впервые увидела Черносвят, фонтаны теплой крови, которые – вот они: журчат у нее за спиной, смех Нагани со страшными щелчками. Тысяча девятьсот сорок второй, подумала она. В Ленинграде. Она содрогалась как раз от этого «в». Не под Ленинградом, а в Ленинграде. По крайней мере я умру дома. Но он же не говорил, что я умру! Он сказал – дезертирство. Я стану дезертиром. То же самое, что беглянка, в общем-то. И что такое дом? Буян – мой дом. Ленинград так далеко, 1942-й так далеко. Зачем бы я стала возвращаться?

– Волчья Ягода, – прошептала она, призывая что-то знакомое, огромное и доброе.

– Да, Марья, – ответил голос коня над ухом, будто все время был здесь. И он был рядом, дышал над ее плечом. Конь бледно светился в ночи.

– Я вот думала, если ты мне понадобишься, придешь ли ты?

– Я бы не называл это правилом, но у меня очень хороший слух, и я быстр.

Марья повернулась и обняла длинную шею коня руками. От него пахло не лошадьми, а металлом и автомобильными выхлопами.

– Обещай мне, Волчья Ягода. Обещай, что никогда не увезешь меня обратно в Ленинград. Если я не вернусь туда, то и не умру там.

– А кто-то сказал, что ты должна умереть?

Марья нахмурила бровь:

– Ну нет, не совсем так. Он сказал – приговорена. Но приговорена обычно означает смерть.

– Может, все еще будет не так плохо.

– Волчья Ягода, поклянись мне. На чем клянутся лошади?

– Ни на чем, – ответил конь со странным акцентом, все тем же грубым и глубоким голосом, но искаженным и измученным. – Лошади – безбожники. Есть только всадник и хлыст. Но я обещаю.

– Отвези меня домой, Волчья Ягода.

Бледный, как кость, конь склонился перед ней и так изогнулся, не размыкая ее объятий, что Марья в два счета оказалась заброшенной к нему на спину. Она чувствовала, как его маслянистая кровь тяжело и горячо струится под ней. Он повернул к Черносвяту, видимый не лучше чем темная точка на темном небе. В свете факела тени его костей двигались по тонкой коже.

– Почему ты позволяешь мне ездить на тебе верхом? Ты более ручной, чем ступа председателя Яги?

Волчья Ягода фыркнул:

– Эта штука – просто посудина. У нее нет ни пасти, ни зубов. Нельзя назвать живым то, у чего нет рта. Много всего в Буяне с вывихом да вывертом – замшелые камни и ружья могут говорить, птицы обращаются в мужчин, домики стоят будто юноши, – но ты обрати внимание, что у всего живого есть рот. Рты кусают и глотают, ртом говорят, ртом пробуют на вкус. Ртом целуют. Рот – главный инструмент жизни. Ступа – она как очень злобный подхалим. В каком-то смысле она живая, но за стол ты ее не посадишь. – Стук копыт отдавался эхом в темноте. – Что касается вопроса, почему я позволяю тебе ездить на мне. Что за вздорные понятия – кто на ком ездит! Кто слуга – тот, кто несет свою госпожу, или тот, кто расчесывает и чистит своего скакуна? Это просто, Марья Моревна. Ты служила мне, когда мы только встретились. Ты вычистила мою шкуру до блеска и перековала меня. Ты спала на моем боку. Услуга за услугу. В моих четырех сердцах услуга – это один из многих способов выражения любви. Я служу Кощею. Но если бы ты не погладила меня за копытом, я бы никогда не служил тебе. – Волчья Ягода повернул длинную голову и легонько куснул ее. Было больно, но она поняла – и приняла это – как знак нежности и привязанности. – Со ступой все не так, знаешь ли. Это кухонная зверюга. Ты не сможешь опуститься достаточно низко, чтобы служить ей, даже если поползешь на брюхе. И задания Яги никогда не принуждают тебя к покорности. Эта вещь требует силы, Марья. Она хочет, чтобы ты была больше, чем она сама. Она хочет повелительницу, и она привыкла к древней и сильной хозяйке, которая может сокрушить ее между ног, чьи железные бедра выражают свою волю совершенно ясно. Тебе с ней не управиться.

– Все уверены, что я не смогу это сделать.

– О, Марья, конечно не сможешь! Даже прожив год с нами, ты все еще нежная и добрая! Немного необузданней, может быть, более склонна кусать и быть укушенной, красть и драться, но до чего же ты все еще теплая! Все еще готова делать, что тебе говорят. Не такой девушке ездить на ступе верхом. Нет в тебе этого. Давай я отвезу тебя к северной стене. Ты добудешь ее побрякушку и всех обдуришь.

Марья помотала головой:

– Да ей достаточно спросить ступу, и меня тут же разоблачат.