Пылающая кожа товарища Горыныча оставила под глазом Марьи отметку – ожог в форме ромбика, который почти раздвоил ее нижнее веко. Даже когда он заживет, будет выглядеть как незаживающая рана, будто она плачет порохом.

– Но это неважно. С картошкой вместо мозгов и с твоей сладенькой цивилизованной пусечкой, которая живет своей жизнью, у тебя нет шансов отличиться в последний раз.

Председатель Яга указала сигаркой на окно:

– Видишь мою подругу снаружи?

Марья выглянула, ожидая увидеть машину на куриных ногах, улюлюкающую на бездомных котов. Но снаружи в густом снегу и густой тени бесконечной зимы стояла большая, больше лошади, красная, как бойня, мраморная ступа. Пестик медленно вращался в чаше.

– Прокатись на ней. Слетай до самой северной границы Буяна, в то место, где растут цветы папоротника. Там в скале есть пещера, а в пещере сундук. Принеси мне то, что найдешь в нем. Ступа моя помогать не будет. Но ты научишься с ней управляться, обломаешь ее, заставишь подчиниться. – Яга вздохнула, выдувая дым: – Или нет. Не могу научить тебя власти, детка: у тебя она или есть, или нет. А если нет, ну что ж, полезай в печь прямо сейчас – муж твой сожжет тебя, чтобы согреться, рано ли, поздно ли. – Баба Яга поманила Марью и похлопала себя по колену. Под черной шубой она носила кожаный передник, как мясник или кузнец.

Марья отпрянула:

– Я не хочу сидеть у тебя на коленях. Я не дитя.

– Самая мелкая муха на куске козлиного помета интересует меня больше, чем то, чего ты хочешь.

Марья скорчила гримасу, пересекла комнату и осторожно, стиснув зубы, села на колени председателя Яги. Старуха подперла лицо рукой точно так, как делала это Марьина собственная бабушка.

– Если ты думаешь, что мой брат чем-то отличается от других, девочка, тогда тебе ничем помочь нельзя. Он сожжет тебя как воск, если ты ему позволишь. Ты будешь думать, что это любовь, а он будет пожирать твое сердце. А может, это любовь и будет. Но он такой голодный, что съест тебя всю за один присест, и будешь ты у него в животе, и что ты тогда будешь делать? Послушай, что я тебе говорю, потому что я знаю. Я съела всех моих мужей. Сначала я питалась их любовью, потом их волей, потом их отчаянием, а потом я делала пирог из их тел – и эти тела были так дороги мне! Но замужество – это война, и ты делаешь то, что должна делать, чтобы выжить, – потому что выживет только один из вас.

Марья тяжело сглотнула.

– Я не такая, – прошептала она.

– Посмотрим. Когда полетишь в ступе с пестом, а луна будет выть в твоих ушах, и ты будешь так похожа на меня, что ни один мужчина не увидит разницы, тогда и посмотрим, какая ты. Важно только одно, почти-супчик, – кому водить.

– Нет, – сказала мадам Лебедева, окуная палец в баночку с пудрой янтарного цвета. Баночка подходила по цвету и к чайнику, и к чаю. Ловким движением мавка мазнула пудрой одно веко и полюбовалась на результат в высоком зеркале в чугунной оправе на своем туалетном столике. Колени ее прикрывала прозрачная белая юбка, шею окутывали кружева строгой блузки, заколотые камеей. Холодная волна белоснежных волос переходила в ниспадающую массу вплетенных перьев и жемчуга. Та же прическа, те же перья и жемчуг повторялись в ее образе на камее.

– Что значит – нет? – спросила Марья.

Отказ подруги уколол – при всей заносчивости Лебедева редко ей отказывала.

– Это значит, что я такими вещами не занимаюсь.

– Какими вещами?

Лебедева вздохнула и с характерным стуком эмали о стекло поставила баночку с розовой глазурью на столик.

– А ты как думаешь, Маша? Такими, когда ты приходишь ко мне с каким-то невыполнимым заданием, до странного подходящим к моим специальным умениям, которое непременно надо выполнить, и говоришь: «О! Лебедушка, дорогая, выручи меня в трудный час!» Я этим не занимаюсь. Я не стану выпивать океан, чтобы ты добыла колечко с его дна, я не буду сидеть три дня не смыкая глаз, чтобы лишь мельком увидеть сопливую царевну, которая наладилась неведомо куда, и я точно не буду связываться со ступой, которая мне ничего плохого не сделала.

Мадам Лебедева перебрала свой арсенал губных помад и решительно выхватила одну из них – цвета пионов, пробивающихся из-под слоя льда.

– Ну что тебя заело? Наганя и Землеед ходили со мной, помогали мне. Если я не справлюсь, попаду в горшок к председателю Яге.

– Наганя и Землеед – твои компаньоны, Марья.

Марья слегка зарделась от смущения. Она начинала подозревать, что где-то неправильно себя повела.

– А ты?

Бледная дама в изумлении повернулась к ней:

– Я – Инна Афанасьевна Лебедева! Я – мавка и волшебница, и я не твоя прислужница, Марья Моревна! Что ты мне хорошего сделала, кроме того, что отвергла мои порывы и высмеяла мои заботы, потому что это не твои заботы, потому что ты думаешь, что косметика, мода и общество – это легкомысленно. Какое уважение ты мне выказала, кроме того, что отклонила мои предложения в помощи, в которой остро нуждалась, и позволила другим твоим друзьям растоптать мою гордость? Когда это я к тебе приходила и просила: «Маша, помоги мне наложить проклятие на этот скот или помоги заполучить вон того пастушка мне на потеху?» Мои дела – это мои дела, тебя они не касаются!

Марья Моревна поняла, что она делала не так, и почувствовала себя безумно виноватой. Это было невыносимо, что прекрасная блондинка выговаривает ей, от этого мучительно саднило горло, которое когда-то согревал красный галстук.

– О, Лебедь, я не хотела тебя оскорбить!

Мавка вздохнула и принялась щипать щеки, пока они не стали розовыми и блестящими.

– Это все ваша порода. Ты, может, и не из Елен, но все равно что их сестра. А ваша порода мою породу не жалует. Так что нет, я не буду тебе помогать оседлать ступу. Я, конечно, не хочу, чтобы тебя съели, но дело не в этом. У меня есть своя гордость. Когда-то, Маша, когда я еще не вы́носила цикаваца и меня в кафе волшебников на порог не пускали, когда пастухи визжали, завидев меня, и осеняли крестным знамением, когда Наганя спала в твоей постели, а меня любовник покинул ради суки-русалки, которая его все равно утопила, и поделом, гордость – это все, что у меня было. А ты смеешься надо мной, когда я пытаюсь научить тебя пользоваться помадой.

– Согласись, что по сравнению с угрозой стать супом, губная помада выглядит несерьезно.

Мадам Лебедева уставилась на Марию и не отводила взора, пока Маша не почувствовала, что щеки ее пылают, а черная отметина на лице наливается болью.

– Думаешь, я дура, Маша? Столько времени прошло, а ты все еще говоришь со мной как со взбалмошной девчонкой. Я – волшебница! Тебе никогда не приходило в голову, что я люблю помаду и румяна не только за их цвет? Я послушник этой древней традиции, более загадочной и непостижимой, чем самые смелые мечты алхимиков. Ты никогда не задумывалась, почему я даю тебе так много баночек, кремов и духов? – Глаза Лебедевой сияли. – Маша, послушай меня. Косметика – это продолжение твоей воли. Почему, думаешь, мужчины раскрашивают себя, прежде чем идти в бой? Когда я подкрашиваю глаза в тон моему супу, это не потому, что мне больше нечем заняться, кроме как заботиться о таких пустяках. Моя раскраска говорит – мое место здесь, и вы меня не отвергнете. Когда губы мои горят ярче, чем пурпурная наперстянка, я говорю – иди сюда, самец. Я твоя самка, и ты меня не отвергнешь. Когда я щиплю щеки и припудриваю их перламутром, я говорю – смерть, убирайся, я твой враг, и ты меня не повергнешь. Я говорю все это, а мир меня слушает, Маша. Потому что моя магия так же крепка, как моя рука. Меня никогда не повергнуть.