Умора с этими греческими именами. Или, выражаясь по-гречески, катавасия. С одной стороны, в ходу фамильярные сокращения: Попи (не буду держать интригу – это Пенелопа) и прочие Тула, Лула, Кула, Кики, Того.

Однако уменьшительно-ласкательно называют здесь в основном взрослых. А детям, этим крохотулечкам, этим малипуськам, достаются почему-то полноразмерные Катерина, Василис, Александр и Адонис.

Громкие имена античных богов разошлись в розницу. Половина страны – Георгии и Катерины, а вторая – Аристидисы, Фемистоклы, Данаи, Андроники, Электры, Ясоны. Впрочем, язычники сосуществуют с христианами мирно, в духе античной толерантности. Под шумок празднуют именины в августе в День всех греческих святых.

Греки относятся к именам со вниманием:

– Нравится мне твое имя, Менелай!

– Почему?

– Понимаешь, оно как-то насыщает рот.

На пляже услышала резкий, взволнованный женский крик:

– Орфеас! Где твой брат?! Немедленно найди его!

Сердце упало, оглянулась… Орфеас, коротконогий терьер, упругий, как теннисный мяч, высунув язык, мчался по пляжу в поисках своего братца.

Я спросила у хозяйки:

– Простите. Можно узнать, как зовут брата Орфея?

Оказалось, Гермес. То-то он так быстро бегал и так профессионально исчезал.

Лучший случай был только в овощном отделе супермаркета. У весов скопился народ, и продавщица, не справляясь с очередью, раздраженно воскликнула:

– Когда уже Одиссей придет? Мне его что – двадцать лет ждать? Я ему не Пенелопа!

«Наши предки почитали богов и никогда не давали смертным их имена. Никаких Посейдонов и Зевсов! – разъясняют греки. – Обращаем внимание, что эта традиция действительна и в наше время, то есть сейчас, когда мы принадлежим к православию. Друзья, пожалуйста. Уважайте традиции!»

Имена – это история, которую здесь чтут не меньше, чем религию.

Никаких Посейдонов и Зевсов!

– Когда же будет анчоус? – спрашиваю у Мины. – Уже вторую неделю в рыбный день бубс, сколько можно.

Мина убирает в сторону руку с дымящейся сигаретой.

– Трудные времена настали для анчоуса, детка, – скорбно поджав губы, медленно произносит она, как бы погружаясь в тяжелые думы о судьбах анчоуса. – Вчера было полнолуние, со следующей недели обещают дожди – а он всего этого ой не любит! Не выходит поиграть.

Старик ведет за руку внука вдоль прилавков. Учит его говорить:

– Помидоры, брокколи, цветная капуста, шпинат. Скажи, малыш, брок-ко-ли!

Вспомнила, как сто лет назад на экскурсии в Китайском дворце в Ораниенбауме одна юная мама сказала, обращаясь к своему ребенку – крохотной козявочке, висящей у нее на груди в кенгуренке:

– Сыночек, скажи: де-сю-де-порт! Ну, повтори, зайка! Де-сю-де-порт!

Критянин Манолис, этот усатый пузан, торгующий помидорами, совсем распоясался. Он и раньше закусывал полнокровно – сыр, мясо, ракия – прямо рядом с торговлей, но сегодня превзошел сам себя. Перед ним высокая, как ель, бутылка кьянти, оплетенная соломкой, и обширная кастрюля. Он снимает с кастрюли крышку, достает горячее ягнячье ребрышко, перемещает его в рот, аккуратно возвращает крышку на место. Делает основательный глоток вина. (После такой пищи непременно нужно выпить, иначе на тот свет недолго отправиться.)

– Приятного аппетита, – говорю ему, расплачиваясь за помидоры. – Как вы это все совмещаете?

– Другого выхода нет, – строго отрезает Манолис. – Голодный человек ни к чему не пригоден. Он даже плакать не может, не то что работать!

Продавцы горлопанят оглушительно, заливисто, словно форейторы, разгоняющие семерку лошадей на бешеную скорость.

– Даром отдаю, даром, – бия себя кулаком в сердце, надсаживается торговец рыбой Прокопий. – Пусть скажут, что я подлец, пусть скажут, что я гад, пусть вором меня назовут (текст неожиданно вызревает в шансон), но верьте – я отдаю рыбу даром! Заргана по два евро за кило!

– Покупайте! Покупайте, – антифонно гремит его конкурент из лавки напротив. – Берите рыбу, у кого есть дети. А у кого нет – идите домой и делайте детей!

Возвращаюсь с рынка в веренице таких же, как и я, людей, нагруженных сумками. Чтобы срезать, сворачиваю на платформу железнодорожной станции Агиос-Стефанос. У идущего впереди мужчины рвется мешок, из него выкатывается крупное красное яблоко и падает на пути. Мы останавливаемся, смотрим вниз. Яблоко наливное, румяное и золотистое, не яблоко, а сказка Пушкина. Поезд придет только через час, платформа низкая.

– Достать вам его? – предлагаю.

– Вы знаете, нет, – отказывается он широким жестом. – Я бы его сам достал и подарил вам, как… как Парис Елене. Но… как бы чего не вышло. Неприятные прецеденты уже были. Давайте притворимся равнодушными.

Каждый день записываю одно и то же: уличные сцены, быт, рынок, рутину, обиход, уклад, прозу, житейские мелочи, всех этих ларов и пенатов, ангелов – хранителей будней, и остановиться не могу. Не могу притвориться равнодушной.

Сегодня пятница, а значит, в Агиос-Стефанос приедет передвижной рынок. Клубника уже отходит, продавцы в излюбленной греческой манере переигрывают, чуть ли не на колени становятся, почти рыдают, хватают за руки, умоляют купить. Хвалят ягоды фанатично, без памяти, как любящая мать ребенка, показывают пластиковую коробку со всех сторон – справа, слева и обязательно низ. Ни одной подгнившей или незрелой.

Продавец зеленой фасоли (замусоленный и неопрятный, как бородавочник) кричит:

– Хозяйки!! Попробуйте мою фасоль. И если найдете слаще, то позвоните мне! Я жду! Пока никто не позвонил! Всю жизнь один, как дурак, и все из-за этой фасоли…

Маленькие дыни с Крита пахнут медом, сочные, но еще не очень сладкие, все-таки апрель. Хрупкий старичок в старомодной летней шляпе твердо говорит супруге:

– Сначала мы пройдемся один раз и купим все, что надо, а потом пройдемся еще раз и купим все, что нам нравится.

– Смотрите, – объясняет продавец сомневающейся покупательнице. – Смотрите, все очень просто. Помидор должен быть красный. Помидор должен быть сладкий.

– Чем же он тогда отличается от клубники? – усмехается покупательница.

– Телом и запахом!

Я покупаю клубнику, дыню и салат. Салат исполинский. Похож на бревно. Весит как доношенный младенец, у меня немеет рука его тащить. Дома он не влезает в холодильник, растопыривает негнущиеся листья, борется как Иван-царевич, которого Яга сажает в печь. Успокоился, только когда занял целую полку.

– Мой каждый лист отдельно! – инструктирует меня дедушка. – И просматривай его на свет!