Однажды Маро возвращалась с Аресом из магазина, открывала ключом дверь в парадную. Откуда ни возьмись выскочил мужик, оттолкнул Маро и попытался заскочить в дом. Арес-«челюсти» не растерялся. Мгновенно влип грабителю в ногу. Мужик замешкался, а Маро успела схватить Ареса под мышку и захлопнуть дверь.

Прошло время, Арес пообмяк, освоился и привык. На прогулках выискивает девочек и заигрывает с ними – Маро думает, что они напоминают ему его бывших хозяек. Дома «работает»: сидит под дверью, шумно нюхает, фыркает, анализирует информацию. Если проходит сосед, Арес молчит. Если идет кто-то незнакомый, то он лает. И как лает! Будучи по природе лирическим тенором, он меняет тембр и гавкает злобным притворным басом. Маро восхищается:

– Лицедей! Шаляпин!

– Довольна ты? – спрашивают друзья. – Искала собачку для души, а этот твой бог войны только и ищет, кого ему взлупить. Кусается. Никого не любит.

– О, вы ошибаетесь! – возражает Маро. – Он не бесчувственный. Видели бы вы, как он играет на улице с девочками! Мой Арик умеет прощать. А это, знаете ли, сложнее, чем любить.

У входа на рынок цыган продает двадцатикилограммовые арбузы. Цена за штуку – два евро.

За фургоном с передвижной жаровней расставлены потертые пластиковые столики. Под зонтиками, в тени, сидят мужчины: с круглыми животами, бесстрастные, как фигурки нэцке. Они медленно едят жареное мясо, пьют пиво и ципуро – виноградную водку.

– Эй, Ефимий! – кричит здоровенный румяный парень. – Хочешь еще пива?

– А ты угощаешь? – отзывается с другого конца Ефимий – веселый толстопузый дедушка.

– Стал бы я иначе спрашивать! Эй! Принесите ему пива и ципуро!

Ефимий прикасается губами к пиву, делает румяному парню жест, каким приветствуют друг друга автомобилисты, уступая дорогу, и продолжает прерванный монолог:

– Был я недавно в одном ресторане… недалеко от Евангелизмоса… Замечательнейший ресторан! Уникальный!

– Что же тебе там так понравилось?

– Оливковое масло! Вкуснее в жизни ничего не ел! Ведь что, в сущности, нужно человеку? – задает риторический вопрос Ефимий. – Не так уж много. Пиво, мясо и сигарета после. Вот и все! Жаль, что я не могу получить этого дома… М-да… Но, к сожалению, жена тоже нужна человеку…

В маленьком магазинчике с честолюбивым названием «супермаркет» продаются помидоры и огурцы, персики, детские игрушки, вино в пластиковых бутылках, мячи, длинные грозди винограда, надувные круги, пляжные полотенца, сачки, свежий хлеб, пластинки от комаров, жестяные банки с оливками в рассоле. В оливки воткнута шумовка.

Веснушчатая англичанка с длинными, как у цапли, ногами берет багет и сигареты.

– Запиши на мой счет! – говорит она хозяину магазина Димитрису на ломаном греческом.

– Неужели иностранка живет в деревне? – спрашиваю у него. – Я думала, она туристка.

– У! Давно уже. Купила дом, сначала бывала только летом. А теперь раз в два года уезжает маму навестить. Привыкла.

На столбе рядом с церковью объявление о совместных сороковинах Екатерины и Йоргоса Константопулосов.

– Они что? Умерли в один день? Как в сказке?

– Ну, не в один. Сначала она, а он потом. На следующий день. А что особенного? У нас тут многие так.

Исполинский арбуз оккупировал холодильник. Он везде, на всех полках. Мы едим его утром, днем и вечером, но он не кончается. Арбуз выжил нас из дома. Ужинать идем в таверну. Она называется «Здравница души».

Владелец здравницы, Никое, как раз ставит ягнятину на угли. Его жена Аспасия смотрит телевизор. Посетителей нет. Только за одним столиком нога на ногу сидит деревенский попик, папа Христос. Тощий, в стареньком выгоревшем подряснике, волосы завязаны в хвост. Пьет пиво, курит сигарету.

– У вас священникам не запрещено курить?

– А что они – не люди? – удивленный вопросом, поднимает плечи Никое. – У него сегодня аж две панихиды было. Во-первых, Констан-топулосы – хорошо еще, что вдвоем отчалили, и еще одна бабуля, старая Фильо. Утомился, понятно.

Едим на улице. Смотрим в ночное небо – архив человеческой мечты. Молочные капли звезд вскормили не одно поколение надежд. Где-то рядом нежным журчащим сопрано поет лягушка – греческий соловей.

Крупные жуки, закованные в зеленую броню, делают вираж и демонстративно, с громким стуком падают на спины. Мы пробуем поднимать, но реанимация бессильна: пришло их время, а на миру и смерть красна.

Стандартный греческий пленэр: пожилые оливковые деревья с растрескавшимися артритными стволами, красные и белые олеандры, размашистые сорные кусты розмарина по пояс.

– Все греки обязательно сажают оливки и виноград! – замечаю я.

– Но здесь больше ничего и не растет! – оправдывается Никое.

Обсуждаем погоду: на острове дуют сезонные ветры. Странное ощущение: от солнца жарко, от ветра холодно. Солнечные лучи и студеный воздух равномерно обжигают кожу. У августовского ветра красивое имя: мельтемья.

– А мы называем его просто «радость домохозяйки»: белье-то сохнет за пять минут! – замечает Аспасия.

– Паисий Святогорец учил здоровому питанию, – наставительно произносит папа Христос. Он захмелел, и ему хочется поговорить. – Нельзя мясо, кофе, алкоголь, жареное, жирное.

– А что он понимал в еде? Он ведь монах, – удивляется Никое, ворочая ребрышки на огне.

– Он не просто монах, он аскет!

– Ну вот!

– Аскет лучше всех разбирается в наслаждении! Потому что он не гонится за ним.

Время замедляется, сгущается в длинные фиолетовые тени под кипарисами, коротится в концентрических кругах перламутровой изнанки раковин, которыми Аспасия украсила столы. Хронос, который неразборчиво, как хомяк, пожирал своих детей, давно мертв.

А папа Христос шумно хрустит горячими, пахнущими сладким жирным дымом ягнячьими косточками.

– Я же не святогорец, – сокрушенно качает он головой, подбавляя в стакан пиво. – Плохо понимаю в наслаждении. Ем что попало. Ем как грешник – руками. А что – всем, что ли, в рай? Мне не нужен рай! Мне и в Греции хорошо.

Разговариваем с другом. Я размышляю вслух:

– Вот вы, греки. У вас много так называемых «настоящих мужчин». Отлично водите машину, мотоцикл. Ныряете, как дельфины. Накачаны, начитаны. На весь мир прославились виртуозным средиземноморским сексом. Печетесь о балансе эмоций и интеллекта, как старородица о первом ребенке. По русским меркам – практически не пьете. Умеете поддержать беседу и танцевать. Но почему, почему среди вас так много холостяков? Как вам удается сохранить свободу? Как получается, что вы не женитесь?