– Храм прекрасен, многомудрые нагиды, но он все-таки рукотворен, – произнес я со вздохом. – Мы сами творцы своего Храма, вот в чем краеугольный камень моего сомнения. Нет чуда в том, что он так долго строится. Я говорил о разрушении, потому что не забываю слова пророка Исайи о том, что нельзя ничем заменить Бога: идола создает художник, и золотильщик покрывает его золотом и приделывает серебряные цепочки, и разве вы не уразумели из оснований земли, что Он есть Тот, Который восседает над кругом земли, и живущие на ней – как саранча? Он распростер небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатер для жилья… А мы не слышим пророка, мы золотим и украшаем наш Храм, уподобляясь саранче. Зачем мы стяжаем в нем тленную красоту и земные сокровища, если нам дан великий храм Вселенной, прекраснейший шатер для жилья, который не нуждается ни в каких украшениях?

– Зачем тогда ты носишь золотой перстень, Йесус? – спросил Элиша.

– Это подарок от хорошего человека, – объяснил я, – он надет на мой палец не для красоты, а для молитвенной памяти об этом человеке. Я не продал этот перстень, даже когда весьма нуждался… Вы попросили меня говорить честно, и я полностью открыт перед вами, справедливейшие нагиды. В моем разуме звучат, как песни, истины святых пророчеств. А почему мальчишка бросился на легионера – не знаю. Наверно, Бог таким способом избавляет Израиль от самоубийц.

Нагиды переглянулись, видимо, не сразу сообразив, в чем здесь проявлена милость Божия. Но они уж точно не хуже меня знали, что слово Творца иной раз должно быть больше похоже на плоский камень, чем на лепешку с бараниной, чтобы боль сломанных зубов заставляла людей думать, ибо бездумные Ему не нужны. Какой смысл заботиться свыше о спящей свинье? Или о спящем разуме?

– Ты услышал нас? – спросил Элиша.

– Да, – ответил я.

– Тогда, если хочешь жить, избавься от своего имени. И тогда, может быть, Израилю не придется избавиться от тебя. Вспомни, что сказано: человек, который поступит дерзко, не слушаясь священника, да умрет человек тот и тем искоренится зло из Израиля.

Затем Ханох стал долго и монотонно, как будто публично читая Тору на праздник Суккот, говорить мне о благочестии и повиновении, но слова эти были безжизненны и скучны.

На этом наша беседа закончилась. Общаясь с нагидами, я вновь нашел подтверждение тому, что все в мире состоит из слов, просто сделаны они из разных материалов: из кости, из металла, из стекла и соляных глыб, и судьба каждого человека зависит только от того, насколько удачно он может сочетать те или иные вещества, доступные ему, в поисках абсолютной материи – кода ко всем словам, ключа к вечной жизни. Главное – успеть сделать это до того, как сквозь тебя прорастет трава.

А еще я понял, что слова не могут быть лживыми, они могут быть только сильными или слабыми, как разные животные, ядовитыми, как мандрагора, и бесполезными, как содомский виноград, но абсолютной неправды не бывает, потому что ложь, идущая от сердца, всегда становится истиной. И если кто-то где-то выдает себя за меня и приносит людям неоспоримое зло, я начинаю страдать за его грехи. А что мне еще делать?

Выйдя из синагоги, я передал содержание своей беседы с нагидами Симону и Матфею. Все это время они мирно болтали со стражниками священников – у них нашлись общие знакомые в Иерусалиме.

Мы вернулись на берег к своему амбару. Вечер был жарким, ночь тоже не обещала прохлады, и я устроился спать в старой рыболовной сети, подвешенной между двух ив. В ней было удобно, а с озера дул слабый, но все-таки освежающий ветерок. Кричали стрижи, золотые тона заката сменились коричневыми. Я смахнул прядь волос с лица – и подумал, что сделал это движение рукой без участия своего разума. Но что это значит? Я смотрел, как покачиваются ветви деревьев надо мной, и понимал, что движение моей руки было таким же безрассудным, как и движения ивовой ветви. Так что же управляет мною, если даже пошевелить рукой я не могу осмысленно? Я вдруг с содроганием понял, что все вокруг ритмично движется, подчиняясь колебанию струн вселенской арфы.

«У рек Вавилона сидели мы и плакали, на ивах повесили мы наши арфы», – гордо сокрушались сыны Израиля, но это наивная чепуха, ведь никто не в силах заглушить музыку жизни, будь он хоть судья Самегар[44], потому что эта музыка исходит вовсе не от наших арф, она была и будет всегда, ее слышит даже глухой, и мое тело всего лишь дергается под нее в общей пляске, а разум пытается за этим наблюдать, подыскивая слова. Так же дергается нога разделываемой туши ягненка, когда мясник задевает секирой жилу. Так же трепещут на ветру перья мертвой гниющей птицы.

В начале времен Бог бросил арфу на землю и завалился спать, а ее струны, пронизывая все, звенят сами по себе. Не ждите, когда Он проснется, Он слишком много выпил на ночь, смешал все сорта вин и проснется злым, и тогда всем будет еще хуже, так что пусть лучше спит вечно.

Иногда кажется, что мы можем влиять на мир, что у нас есть голос или множество голосов, но, что бы ни сделал человек, до каких бы сакральных вершин ни поднялся он в служении ближним, все равно он не изменит звучания скорбной музыки мира, ведь этот великий человек даже никогда не поймет, что с ним на самом деле происходит. Зачем он посмотрел на звезду? Зачем он почесал за ухом? Зачем он закрыл глаза?

Стоя на четырех крепких лапах, я, лев из колена Иудина, прислушивался к звукам пустыни. Было утро, и я хотел утолить голод. Мои уши улавливали каждый шорох и писк.

Ночью я спал, свернувшись клубком, в укрытии у подножия горного хребта, уходящего далеко вниз, к реке, где было больше деревьев и добычи, но и больше людей, а от них исходила опасность, хотя любого человека я мог убить ударом лапы. Иногда по ночам я подкрадывался к их домам с подветренной стороны так тихо, что меня не замечали сторожевые собаки, и принюхивался к дразнящим запахам еды.

Я не знал, где люди берут пищу, если не охотятся, и пришел к выводу, что они едят друг друга по какому-то правилу – наверное, в первую очередь съедают больных и слабых.

Я был главным зверем в округе.

Я медленно отошел от скал на открытое место и услышал, как под слоем сухой травы шевелится ящерица, мгновенно выкопал ее, прижал к земле лапой, она вырвалась, побежала, но в два прыжка я настиг ящерицу и отгрыз ей голову. Затем все съел. Этого, конечно, оказалось мало, чтобы насытиться. Впереди был день, и, чтобы пережить его, мне необходимы были силы, которые дают живые существа, пожираемые мной.

Моя голова была наполнена разными сведениями о мире. Иногда мне даже казалось, что я понимаю, зачем существуют люди, но не мог сосредоточиться на этой мысли. Люди мне были противны. Еще больше меня раздражали их голоса – когда они кричали что-то друг другу или своему Богу, эти звуки воплощали бесконечное самодовольство и смерть.

Иногда я лежал под каким-нибудь одиноким деревом на краю утеса, вытянув передние лапы и помахивая хвостом, вглядывался в пустыню и видел темные облака, похожие на скопления тысяч мух, которые двигались над самой землей в горячем воздухе. Это были слова, отторгнутые людьми. Они выстраивались в строки, которые все вместе составляли книгу пустыни. От них исходил гул, как от роя ос. Иногда я пробовал догнать их и схватить, но это было невозможно.