В зависти плохо только одно – она терзает ум, но часто бывает очень полезной, потому что помогает человеку достичь какой-то возвышенной цели, подстегивая его.

Тиверия – юный город, в который стремились образованные молодые люди, там можно было легко сделать состояние на торговле или выдвинуться в сановники при дворе Ирода Антипы, если ты блистательно хитер и неумолимо подл. Белые каменные дома Тиверии построены на месте еврейских гробниц, многие учителя-законники это осудили, но зато эллины сразу смекнули, что это выгодное место, и хлынули туда. Чистые улицы, амфитеатр, множество торговцев с караванами со всего света.

Там несколько синагог и, главное, библиотека, которую устроил книжник Иссахар, друг Антипы, на царские деньги. Если бы я имел средства и возможность поселиться там, в столице Галилеи, непременно сделал бы это. Тиверия – город будущего. Но мне не следовало появляться там, где жил царь, казнивший Иоанна.

Заспанный Иуда вышел из амбара и помочился возле дерева, заметил меня и помахал мне рукой. Вскоре проснулись Симон и Матфей. Андрей и Филипп еще не вернулись – бродили где-то.

Мы поели – у нас были ячменные лепешки и яйца, а Симон сбегал в город и выпросил в какой-то лавке кувшин кислого вина в долг. Вино никто не процедил, и частицы косточек скрипели на зубах, но оно было хмельным, и мне вдруг сделалось так хорошо, что на какие-то блаженные минуты я обрел истинную душевную трезвость, осознав, как мне повезло, что я еще жив, здоров и свободен. Амбар на берегу показался мне жилищем, которое несравнимо лучше царской резиденции, ибо жизнь во дворце несовместима с покоем, так уж устроены люди. Даже если ты станешь самым справедливым правителем, люди все равно будут ненавидеть тебя и пытаться убить только потому, что венец оказался именно на твоей голове… Да, мне вдруг стало очень хорошо, а в своих учениках я увидел лучших слуг в мире, ведь они не мечтали убить меня и занять мое место.

Они считали меня особенным и были правы, я никогда бы не стал безвольным человеком из толпы, а тем более из группы верующих, потому что любой толпой, собравшейся под именем Бога, управляет облако слов под названием Ктут[53], а я всегда сам распоряжался словами – брал в руки черные обломки древних текстов и высекал из них искры любви!

Для полного умиротворения мне в тот момент захотелось покурить кифа, но киф давно кончился, остался только долг Венедаду.

Иуда отправился ловить рыбу с местной артелью, Симон и Матфей ушли в город подработать на маслобойне, хозяин которой хорошо к нам относился и платил за периодическую помощь медью и маслом, а ко мне пришел из Гуш-Халава мужчина, назвавшийся мастером по изготовлению обуви. Он попросил избавить его от пристрастия к вину. Он хорошо зарабатывал, имел учеников и заказы от знатных людей, но пропивал все деньги и был к тому же буен во хмелю. Обратиться ко мне ему посоветовала жена, которая безуспешно пыталась бороться с его недугом руганью и протестами, пока кто-то не подсказал ей, что в Кафарнауме живет целитель.

Я объяснил ему, что он должен дождаться полнолуния, поймать своими руками угря, утопить его в чаше с вином, затем выпить это вино, а угря закопать под цветущим кустом олеандра со словами «лэх вэ ках эт ха-цимаон итха»[54]. И еще я велел ему крепче любить свою жену, а когда она сердится, не гневаться в ответ, а успокаивать ее, и тогда будут их совместные дни воистину благословенны.

Прощаясь, он подарил мне сандалии изящной работы, сделанные им, и отрез шелковой материи, которой издревле славится Гуш-Халав.

Да, мне нравилось принимать дары от людей, которым я помогал. Я испытывал особенное чувство: казалось, я недостоин всех этих подношений, потому что врачевание давалось мне легко, я словно бы играл в целителя, иногда это было и вовсе развлечением, а затем вдруг получал за это подарки. Не знаю, что бы я делал, если бы не умел проповедовать и лечить… Нашел бы другой простой способ не умереть с голода. Может, собирал бы налоги на таможне. Или ублажал богатых римских старух где-нибудь в Байях. Или устраивал петушиные бои, крича на городской площади что-нибудь такое: «Ставьте лепту на черного петуха, и получите кодрант, а если поставите на рябого петуха, то целых два кодранта, не сомневайтесь, рябой петух меньше, но в три раза злей!» А иногда я вглядывался во тьму внутри себя и понимал, что, сойдись звезды иначе, я мог бы стать римским гражданином, занять высокую государственную должность и плести интриги, поднатореть в кровавом деле и получать лихие барыши от проскрипций, торговли гладиаторами, казней, погребений и поминальных игр. Никто не застрахован от подобного, нет лекарства от судьбы, если ты деятелен и умен.

Я знал, что этот пьяница вылечится, это было понятно по его глазам – я заметил в них испуг. Он волновался за свою жизнь и понимал, что должен взяться за ум и закопать угря под кустом олеандра. А вот слишком смелых людей лечить трудно, часто невозможно. Иногда только страх, этот сильнейший элемент, может спасти человека, если оказывается растворенным в тигле его сознания. Можно сколь угодно глубокомысленно рассуждать о пагубных страстях и затем умереть от них, поэтому, когда терракотовый дракон страха пожирает толстую обезьяну рассудительности, – побеждает сама жизнь.

Да, я вылечил многих пьяниц, но так и не понял, как можно пить неделями и до положения риз, ведь вино благодатно только когда употребляешь его в добрый час. Но уж если очень хочешь напиться, надо перед этим сделать глоток масла, смешанного с соком бетоники, и разум останется ясным даже в самом конце пирушки.

Есть и еще один верный способ унять пагубную жажду. Следует найти гнездо совы, украсть из него яйца, сварить их и дать пьянице. С этого момента он возненавидит хмельные напитки и до самой смерти останется в здравом уме, потому что его природный жар придет в равновесие.

В полдень я решил искупаться в озере, намереваясь сразу после этого пойти на обед к местному красильщику. Я скинул одежду и долго шел по мелкой воде, по каменистому дну, разглядывая рыбок, а потом отплыл далеко от берега и даже смог разглядеть оттуда Тиверию – большое скопление белых домов на склоне горы.

Когда я вышел из воды после купания, на берегу меня ждал высокий, благочестивого вида старик в столь изношенной одежде, что, казалось, он уже сросся с ней. По бороде, заплетенной в косу, я сразу определил в нем ессея. Лицо его было морщинистым и черным, но голубые глаза светились ясностью, а волосы, несмотря на почтенный возраст, не имели седины.

Он был одним из наставников общины ессеев, которая давным-давно обосновалась среди мертвых скал к западу от Соленого моря и сумела сделать кусок пустыни цветущим садом, маленьким миром, где росли апельсиновые и лимонные деревья, эвкалипты и персидская сирень, а в акведуках умиротворенно журчала вода, которая с помощью механических устройств поднималась из глубоких колодцев.