Вылизывание яиц. Иногда так увлечешься этим процессом, что кажется: если прекратишь их вылизывать, жизнь прекратится. «Я тоже наделен способностью разжигать страсти, – думал я, работая языком, – способностью превращаться в навязчивую идею, быть недоступным и вынуждать людей совершать нелепые действия (например, лезть на дерево, спасаясь от меня), ведь недаром моя шкура золотистого цвета, хотя в последнее время немного выцвела. И на ней кое-где появились черные полосы, будто от ударов бича Господня».

Вдруг что-то зашуршало совсем рядом, я вскочил на четыре лапы, но заметил гигантских людей слишком поздно. Их было двое, они появились из-за стены. Тот, что оказался ближе ко мне, бросил сеть, я прыгнул в сторону, но запутался в сети и мгновение спустя оказался подвешенным в ней, как в мешке.

– Вот он, барханный кот! – сказал мужчина, держащий сеть. – Маленькая хозяйка будет довольна. Такого она и хочет, полосатого. Смотри, Мордехай, какой он сердитый. А какие уши! Не думал, что мы так легко его поймаем.

– А я и не сомневался, я же говорил, что он на мясо обязательно придет, – ответил второй мужчина.

Я захрипел и забился в сети, сделав отчаянную попытку вырваться, и они засмеялись.

Я проснулся в старой рыболовной сети, подвешенной между двух ив. Сердце стучало, будто я бежал, – потому что видел тяжелый сон, в котором из гордого и свободного льва превратился в барханного кота, угодившего в ловушку. Это было неприятно, ведь кот – ничтожное животное, которое даже ни разу не упоминается в священных книгах, хотя этой чести удостоено множество свиней.

Был час перед рассветом, когда птицеголовый Тот выпустил из клюва солнце, устав держать его всю ночь, и небо над восточными горами осветилось шафранным огнем.

Я приподнялся и сел, пытаясь стряхнуть с себя морок этого сна, несколько раз глубоко вдохнул прохладный воздух, поднял вверх руки и потянулся, глядя на темно-серую гладь озера. Берег был пуст, из города не доносилось ни звука. Ученики спали в амбаре.

Иногда, проснувшись, чувствуешь себя безумцем, сошедшим с корабля в незнакомом порту, и ко всему приходится привыкать снова.

Я стал вспоминать свой сон и вчерашнюю встречу с нагидами и сосчитал, что слово «любовь», приснившееся мне среди других особенных слов, имеет числовое значение «тринадцать». «В виде индийской цифры “13” оно похоже на первосвященника Каиафу, – подумал я, зевая. – Что-то он часто стал сниться мне в разных ипостасях. Неужели Каиафа равен любви?»

Я всегда ложился спать с неохотой. Даже бодрствующий человек слабо управляет течением собственных мыслей, а уж во сне просто становится игрушкой в лапах злых химер. Погружения в сон для меня – расплата за возможность принимать хоть какие-то самостоятельные решения; стоит уснуть, и тут же вепрь калидонский начинает окутывать меня изнурительными видениями и вынуждать разгадывать мучительные загадки. Или вдруг оказываешься на вершине ледяной горы среди предвечной тьмы, вынужденный, дрожа от холода, создавать новый мир из собственных сомнений и горстки букв.

Поэтому я особенно радовался тихим утренним минутам, когда меня отделял от нового погружения в бездну ночи целый день, не отягощенный большими заботами. Дневные часы были отсрочкой перед очередным сошествием в суетливую тьму, которая, наверно, хуже смерти, ведь смерть – это прежде всего безмятежность.

Я снова закрыл глаза и, покачиваясь в своей сети, размышлял, чем наполнить день. Недавно хозяин красильной мастерской пригласил меня на обед, и я подумал, что можно к нему наведаться. Наверно, у него какой-то недуг. Что же, помогу ему, решил я, но и поем у него хорошенько; учеников брать с собой не буду, красильщик живет скромно, не надо вводить его в слишком большие расходы на угощение.

По всему берегу озера начиналась жизнь. Босоногие женщины с коричневыми от загара лицами, намолов муки, пекли утренний хлеб, и его запах, доносящийся до меня, свидетельствовал, что всё в порядке, всё как всегда – нет голода, болезни или войны. Разноплеменные обитатели Галилеи приступали к своим делам: кто-то строил лодку, кто-то солил рыбу или лепил горшок, а кто-то разводил в кузнице огонь. Я всегда с почтением относился к кузнецам, ведь эти жрецы хромоногого демиурга[51] заняты поистине волшебным делом – очищают, укрощают и заставляют работать на людей металл, который никому ничего не должен.

День пройдет, засоленную рыбу поместят в бочонки и отправят в Тарихею – город неподалеку, где находится самый большой в округе рынок (соленая рыба из этого озера славится далеко за пределами Галилеи), металл в виде украшений, инструментов и оружия будет покорно служить людям, и кто знает, думал я, может быть, именно в этот день мастер выкует наконечник копья, который войдет под мое ребро по указу духовенства…

Многие начали день с молитвы. Евреи молились Богу только за то, что Он создал их евреями, римляне и эллины – богам, которые делали их счастливыми, а кое-кто, вероятно, в такое хорошее утро осуществил давно задуманный священный ритуал и оскопил себя во славу луноликой и рогатой Аштарот, чтобы иметь возможность не отвлекаться на любовные терзания тела и пить небесное молоко мудрости из ее сосцов.

Светало. Пастухи выгоняли скот на пастбища, и доносилось мычание коров. Ослы вытягивали шеи и обнажали зубы, приветствуя новый день, петухи взгромоздились на крыши и заборы, чтобы прокричать свои утренние псалмы.

А кто-то начал тот день с дурных размышлений, черной ненависти и неутолимой печали, и правда осталась именно за этими людьми, которых ничего не смогло очаровать.

Звезды исчезали, небо на востоке прорезали желтые полосы, появилось солнце, и я увидел, что по озеру идет под парусами маленький изящный корабль. Он не был похож на судно перевозчика или рыбацкую лодку и явно принадлежал состоятельному человеку. Я разглядел на борту двух воинов, увидел красную полосу на главном парусе и догадался, что корабль принадлежит Моисею Стире[52], богатейшему купцу из Тиверии, известному тем, что он устроил себе флотилию из разных суденышек, на которых любил курсировать по озеру. Свое прозвище Моисей получил из-за шрама через все лицо, приобретенного когда-то в схватке с разбойниками в пустыне.

Воины на борту корабля были его телохранителями, хотя непонятно зачем, ведь на Галилейском озере нет пиратов. От кого они охраняли хозяина?

«Наверно, Стира полагает, что воины отсекут щупальца Левиафана, если чудовище вздумает съесть его прогулочный корабль, – подумал я. – Может быть. Но когда опасность придет не снизу, не сбоку, а сверху, от Бога, Стиру не защитит никто».

Я чувствовал, что во мне говорила зависть, потому что, признаться, мне тоже хотелось когда-нибудь утром выйти на простор озера на своем корабле и беззаботно выпить кубок сладкого вина, поднесенного юной любовницей, глядеть, как проплывает мимо зеленый берег, населенный бедными людишками.