— Как Чиликова? — не выдержав, спросила я и уставилась на него. — Или как тот бедный фотограф?

На минуту Тимошин застыл, а затем зло хмыкнул и произнес:

— А, так и про нее известно? Тогда уж тем более тебе, милочка, задираться не резон, раз знаешь, что я человека хлопну и глазом не моргну. — Про фотографа он, кажется, напрочь забыл, а может, и не расслышал. — Иль думаешь, пожалею? А вот нет у меня к тебе, ментовская морда, жалости, и все.

Тимошин снова резко схватил меня за волосы и, поставив на ноги, пнул в живот.

— Никакой нет, поняла, стерва?

Я застонала от боли, накатившей на меня. Даже если бы я сейчас и захотела что-то сказать, то вряд ли бы смогла, так как, кроме стона, мой рот не мог выдать более ничего.

— Что, больно? А мне, думаешь, не больно было, когда ваши меня пинали? Теперь терпи, с-сука. Где пленка, последний раз спрашиваю?

— Черта с два я тебе скажу, — совладав с собственным языком, выдала я. — Ты ж меня сразу на тот свет отправишь. Как того фотографа, — сделала я еще одну попытку выяснить темный для меня вопрос.

— Да мне плевать, когда тебя туда отправлять, — опять со всей дури пнув меня коленом в живот, продолжал орать Тимошин, — тебе все равно не жить! — Но тут до него дошли мои последние слова, и он добавил: — Что ты несешь, какого фотографа? Еще и фотографа грохнули? Думала, что я? Не-ет, с мелкой сошкой не вожусь, — он вновь ударил меня, приговаривая: — Но, думаю, ему тоже несладко было.

Не сумев перебороть такой порции «нежностей», я рухнула на пол, больно ударившись головой о чертово стекло, выполнявшее функцию дверец у шкафа. Оно оказалось небьющимся.

Прийти немного в себя Тимошин мне не дал, вновь подняв за волосы вверх и проорал прямо в лицо, брызгая слюнями:

— Пленку давай! Иначе мама родная по костям собрать не сможет. Или мало пообщались? Так я добавлю.

Удар, за ним еще один, еще. Я перестала чувствовать боль, а лишь слабо постанывала в грубых руках, одна из которых прижимала меня к шкафу, а другая наносила неимоверно сильные удары. Не знаю, сколько бы еще это мучение продолжалось, если бы Тимошин внезапно не успокоился и не отошел в сторону.

Я моментально рухнула на пол и, даже не почуяв удара о него, свернулась калачиком. Мой палач пару минут постоял рядом, затем открыл дверь и, уходя, бросил:

— Даю пять минут на то, чтобы подумать. Вернусь — не поумнеешь, считай, что жить осталось последние секунды.

После этих слов он вышел, громко хлопнув дверью. Я осталась одна, не чувствуя ничего, кроме всеохватывающей боли, не отпускающей ни на миг. Думать о чем-либо было практически невозможно, так как голова раскалывалась не меньше, чем все остальное, но думать все же было надо — в настоящий момент это было единственное, что могло спасти меня от повторного избиения или даже от смерти.

Я стала прикидывать, что сказать рецидивисту, чтобы хоть ненадолго остаться в одиночестве и попытаться выбраться отсюда. Сознаться, где пленка, я, конечно же, не могла — иначе сама себе вынесла бы смертный приговор. Не сказать тоже не могла, так как это не только не давало возможности избавиться от Тимошина, а, наоборот, означало, что он предпочтет мое общество и мои мучения продолжатся.

Ситуация казалась совершенно безвыходной, и я застонала не столько от боли, сколько от сознания того, что мое единственное оружие — мой ум на сей раз не мог меня спасти от лап гнусного рецидивиста.

Послышались шаги, и я, собравшись с последними силами, стала перебирать все возможные варианты. Решение пришло совершенно неожиданно, и я надеялась, что оно станет поворотным, передаст козыри в мои руки.

Когда Тимошин вошел в каморку и встал напротив меня, я уже знала, что следует делать дальше, и, как могла, готовилась к этому: нужно было как можно правильнее построить разговор с самого начала, иначе все может провалиться.

— Итак, — прервал молчание Тимошин, — до чего докумекала?

Я облизала высохшие губы и тихо произнесла:

— Я не могу говорить в таком положении.

В следующую минуту я уже сидела.

— Теперь валяй, говори, — не дав мне хоть чуть-чуть оклематься, напирал Тимошин.

— Пленка у моего друга, — не поднимая на него глаз, ответила я. — У лучшего друга.

Повисла пауза. Тимошин явно думал, что предпринять дальше и вообще следует ли мне верить. Наконец он остановился на чем-то и хрипло произнес:

— Никак опять решила превратить меня в осла? Думаешь, я поверю в эти сказки, а?

Он ухватил меня за грудки и сильно тряхнул, отчего мою несчастную голову пронизала резкая боль.

— Ты лапшу мне на уши не вешай! Говори, куда спрятала.

Еле сдерживая себя, чтобы не плюнуть ему в рожу, я, скрипя зубами, ответила:

— Ты же сам видел, дома ее нет, в сумочке тоже. Я что, по-твоему, в лесу ее закопала? У друга она, он с нее еще фотки сделать должен был.

— Это у того, которого убили, что ли, у фотографа твоего? — спросил он.

Я в очередной раз убедилась, что убийство Федора дело рук не Тимошина, и добавила:

— Нет, у другого.

Мой мучитель отдернул свою лапу, встал и начал расхаживать по каморке туда — сюда. Я застыла, боясь даже издать стон, чтобы не помешать тому, чего с таким трудом удалось добиться: мужик думал, каким образом забрать пленку у появившегося в нашей истории нового действующего лица. Я же надеялась только на то, что у него хватит ума догадаться оставить меня пока в живых, чтобы иметь возможность затем вернуться и выпытать правду, если я все же соврала.

— Ладно, — прекратив хождение, обратился он ко мне, — кто этот друг и где живет?

— Может, у жены, а может, у товарищей. Все зависит от того, насколько хорошо он сейчас ладит с супругой, — стараясь говорить как можно правдоподобнее, выдала я.

— Ты мне мозги не парь, — начал нервничать Тимошин, — говори, как его найти можно?

— По телефону, — тут же ответила я, радуясь, что пока все идет именно так, как задумала.

— Диктуй, — тут же ответил мой палач.

Я испугалась, что Тимошин сейчас исчезнет и начнет шантажировать того, чье имя я назову, тем, что грохнет меня, если ему не доставят пленку. Это совсем не входило в мои планы, и я, изобразив на лице испуг, искренне спросила:

— Что вы хотите с ним сделать?

— Да ничего, передаст мне пленку там, где укажу, и будет свободен.

— Он не отдаст, — сразу же среагировала я. — Тем более если вы скажете, что я у вас и мне что-то грозит.

— Это почему еще? — удивился Тимошин. — Так тебя ненавидит, что ли?

— Он работает в милиции, — тихо сказала я, чувствуя, что сейчас вынуждена буду испытать на себе всю силу гнева жестокого преступника.