как и у смерти, не было статуса, это была «боль вообще», которая была везде, но ее нигде нельзя было найти, чтобы «договориться» с ней, и не существовало адекватного инструментария для ее объективации.

Поскольку боль была неотъемлемой частью окружающего мира, с ней нельзя было бороться, не вступая в борьбу со всей системой воспроизводства боли, что было невозможно по определению. Следовательно, ей нужно было сдаться или ее нужно было терпеть. Для того чтобы терпения хватило, узнику необходимо было выдумать оправдание причиняющего боль насилия, найти его причину прежде всего в себе самом, согласно наблюдающемуся в таких ситуациях психологическому феномену, заключающемуся в том, что человек не может бесконечно выносить немотивированное насилие. Согласиться с тем, что он невиновен и постоянно находится в окружении садистов и зверей, объект насилия психологически не в состоянии без риска быстро погибнуть. В результате подвергающийся насилию узник сам придумывал себе вину (это подметил еще Ф. Кафка), то есть оправдывал насилие, что, по А. Камю, становилось апофеозом системы. «Когда понятие невиновности истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром окончательно воцаряется культ силы»[255].

Однако на этом процесс не заканчивался. Если виновен узник, то противоположная сторона (эсэсовцы) должна быть автоматически хотя бы частично оправдана. Поэтому многие узники считали эсэсовцев внутренне порядочными и добрыми, но вынужденными маскировать эту доброту и порядочность насилием, чтобы себя не выдать. Не случайно старые заключенные лагерей постоянно конфликтовали с новичками из-за неспособности последних точно и быстро выполнять команды лагерной администрации. «Иногда кто-нибудь из эсэсовцев, повинуясь минутной прихоти, отдавал бессмысленный приказ, – вспоминал Б. Беттельгейм. – Обычно приказ быстро забывался, но всегда находились «старики», которые еще долго его соблюдали и принуждали к этому других. Однажды, например, эсэсовец, осматривая одежду узников, нашел, что какие-то ботинки внутри грязные. Он приказал мыть ботинки снаружи и внутри водой с мылом. После такой процедуры тяжелые ботинки становились твердыми, как камень. Приказ больше никогда не повторялся, и многие не выполнили его и в первый раз, потому что эсэсовец, как это часто случалось, отдав приказ и постояв немного, вскоре удалился. Тем не менее некоторые «старики» не только продолжали каждый день мыть изнутри свои ботинки, но и ругали всех, кто этого не делал, за нерадивость и грязь. Такие заключенные твердо верили, что все правила, устанавливаемые СС, являются стандартами поведения – по крайней мере, в лагере»[256].

Погрузка людей, ставших жертвами очистки краковского гетто.

Они отправляются в лагерь смерти

Вместе с этим закономерно возникала необходимость хоть в какой-то мере оправдать лагерное бытие, частично перенести «подпорки» своего существования только с негативных сторон на условно позитивные. Таким образом устанавливалось нестабильное, зыбкое, но все же психологическое равновесие, позволяющее выжить, но для его поддержания заключенным приходилось соглашаться и оправдывать бесчеловечные порядки, усваивать многие привычки и склонности насильников и убийц из охраны, давая последним карт-бланш на продолжение насилия. Главным следствием этого равновесия было то, что источником своей боли становился сам узник.

Возвращаясь к боли, следует отметить, что боль была важным фактором лишения заключенного чувства свободы, идеальным мерилом реальности, границей между человеком и системой, так как любое столкновение с последней причиняло боль, если не физическую, то моральную. Исчезновение боли при соприкосновении с системой означало, что она приняла заключенного, то есть что он стал частью последней. Физическую боль в значительной степени усиливал тот факт, что ее трудно было осмыслить и оправдать. Боль, осмысленная как следствие пути к цели, переносится иначе. Вся христианская культура построена на страдании, лишениях, боли, осмысляемых как необходимое условие для достижения спасения. Однако, как писал В. Франкл, «для большинства заключенных главным был вопрос – переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла»[257]. Теперь стоит вернуться к тому, о чем говорилось выше, – в лагере насилие, как и боль, чаще всего не были ничем обусловлены. Человек подвергался насилию и испытывал боль, не понимая причины, то есть как животное. Немотивированное насилие лишало заключенного человеческой сути, так как не давало ему пространства для рефлексии – единственного средства примириться с болью.

Боль узника напрямую формировала язык лагеря и являлась важным фактором для осознания собственного одиночества узника. Боль в целом отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, по точному определению исследовательницы феномена боли Э. Скэрри, «низводя речь до звуков, предшествовавших языку»[258], передать ее в рамках существующего опыта невозможно. Не случайно для того, чтобы описать свою боль, человек пользуется сравнительными категориями: «Это похоже на… Это как будто…» Боль является самым ярким выражением одиночества (не случайно тяжело страдающий человек часто хочет остаться один), лучше всего дает возможность убедиться в том, что никто не в состоянии помочь. Взять чужую боль на себя, как уже говорилось, невозможно, так как никто не может испытать боль за другого. При колоссальной скученности лагерей каждый узник переживал боль в одиночку, был одинок в своих страданиях. Можно утверждать, что «одиночество в толпе» достигло своего апогея благодаря насилию и боли именно в Концентрационном мире. То есть возникала еще одна связка между лагерем и узниками – боль, возникающая в месте связки. «Боль создает собственный мир, который не есть продукт собственной мысли, а вторжение иного мира в меня», – писал А. Ветлесен[259].

Помимо этого, насилие служило самым главным фактором деиндивидуализации человека, сводя его личность к набору безотказных, предсказуемых в любой ситуации реакций. Перефразируя А. Арто, можно сказать, что насилие в лагере вытекало из стремления уменьшить неизвестное до известного, редуцировать приобретенную до лагеря полноценность до изначальной биологической неполноценности. Насилием человек выворачивался наизнанку, приходил в состояние, когда не только ему, но и всем остальным вокруг становилось видно в нем абсолютно всё. С помощью насилия человек именно уменьшался, так как из него исчезало то, что составляет его сущность и создает индивидуальность – невысказанное и тайное, – и оставалась только социальная оболочка, наполненная инстинктами и рефлексами, абсолютно схожая с сотнями таких же других оболочек.

Насилие было необходимым условием изъятия администрацией лагеря отдельного человека из общей массы, средством его проявления для Концентрационного мира, перевода его из состояния знака человека в состояние человека как единицы, в которой биологическое доведено до предела, единицы, отрицающей любое сознательное бытие. Знак (номер), который в лагере заменял узнику имя, не может реагировать на насилие и боль, в отличие от биологического человека. Парадоксально, но факт: человек в лагере «проявлялся» для лагерной администрации и охраны как субъект