заключенные спали на соломе, расстеленной на нарах; тонкие матрасы, набитые «деревянной шерстью», были подстелены на нары в деревянных бараках»[222]. Бараки в Освенциме делились по функционалу: в одном размещались капо, в другом канцелярия, еще один был отведен под бордель.

В стандартном бараке для узников размещалось от 150 до 250 человек, поэтому отличительным признаком пространства барака была теснота. Узник Освенцима Е. Ковалев вспоминал: «Барак был забит – там человек семьсот было. Очень много»[223]. «Проходы настолько узки, что два человека в них расходятся с трудом, – свидетельствовал П. Леви, – площадь пола так мала, что все обитатели блока не могут одновременно стоять, половина по крайней мере должна лежать на нарах. Отсюда запрет заходить в чужие блоки»[224]. Теснота, скученность, формируемая планировкой и архитектурой лагеря, решала важную задачу – лишала узника пространства, подвижности, то есть физической свободы, становилась ретранслятором требований, предъявляемых узникам администрацией, заставляла придерживаться установленного порядка вне зависимости от желания узника. В результате вся жизнь и деятельность узников превращалась в поиск недостающего жизненного пространства, поиск, сковывавший все другие формы самовыражения. Таким образом, бараки, аккумулирующие в себе семантически всю нацистскую систему подавления личности (насилие, лишение свободы, скученность, страдания), были сублимацией лагеря.

Барак был, если применить к нему терминологию Р. Сеннета, «мертвым пространством», то есть пространством, образованным за счет стирания жилого (обжитого, личного) пространства, на месте которого возникает «место пребывания», территория, где не живут, а спят, пережидают, терпят, прячутся. Такое пространство не может создать образ жизни, оно лишено индивидуальности, характерных черт, вернее, они перестают иметь какое-то значение, кроме утилитарного, как архитектура автобусных остановок, мостов или железнодорожных станций, где ждут транспорта или передвигаются.

Барак концентрационного лагеря стал образцом предельно обезличенного, стандартизированного здания, которое можно построить везде, первым опытом массовой типовой застройки, легко воспроизводимой и легко уничтожаемой, лишенной любой оригинальности и ценности, архитектурным маркером, которым осваивались новые захваченные пространства. Именно барак концентрационного лагеря как символ нацистского государства в своем предельном выражении был универсальным знаком объединения Европы под властью Гитлера: бараки лагерей стояли на всей территории Германской империи – от Южной Франции до Минска и Киева.

Внутренний вид жилого барака в мужском лагере Биркенау.

Сделано после освобождения лагеря

Поскольку основной массой населения лагерей были обезличенные люди (биологические объекты) под номерами, имевшие исключительно утилитарное значение, то есть эти объекты использовались для решения тех или иных задач (копали землю не узники, а узниками), в архитектурном решении лагерей не было объектов, которые были бы запроектированы конкретно под них и учитывали бы их потребности. Главной задачей предельно стандартизированной архитектуры лагерей в этих условиях было придать массе узников форму, структурировать и организовать ее, до предела усилить мобилизационные возможности человеческой или даже биологической массы. Таким образом, архитектура, которая не могла зафиксировать, включить в себя конкретный образ, сама становилась шаблонной, безо́бразной, это была архитектура дискриминированного, десоциализированного пространства.

Пространство архитектуры – это всегда пространство встречи мастера и человека, говорящего и слушающего, это послание, имеющее адресата. Архитектурные комплексы лагерей не предусматривали этого пространства встречи, метафизического диалога, они были монологичны, ригористичны, возводились без интеллектуальных усилий, а только «инстинктом и волей»[225], то есть без намерения создать что-то иное по сути. Таким образом, в архитектуре лагеря суть полностью совпадала с формой, а отсутствие скрытых смыслов, подтекстов не мешало никому прочесть основное послание, которое эта архитектура должна была донести до человека. А оно заключалось в том, что обитатели лагеря, сбитые в массу без различия принадлежности к социальным стратам, обязаны быть озабочены только порядком и эффективностью.

По замечанию архитектора Р. Колхаса, при проектировании здания одновременно создается его история[226]. Постройки лагерей были зданиями без истории, так как история не создавалась, а поглощалась территорией лагеря. Не случайно после крушения Концентрационного мира и восстановления истории бараки – основа архитектурно-пространственной композиции лагеря – первыми исчезли с лица земли. Сегодня почти ни в одном бывшем концентрационном лагере не осталось бараков.

Грандиозные архитектурные проекты П. Трооста в Мюнхене и А. Шпеера в Берлине и Нюрнберге, часть которых была воплощена в жизнь, необходимо и неизбежно предусматривали архитектурный утилитаризм концентрационных лагерей (примечательно, что тот же А. Шпеер был создателем проекта типового концентрационного лагеря[227]. Символично, что концентрационные лагеря Бухенвальд, Заксенхаузен, Флоссенбург и Маутхаузен поставляли строительные материалы для воплощения проектов А. Шпеера). Задачей первых было, по мысли Э. Канетти, «собирать и удерживать огромные массы людей»[228], и точно такую же задачу решали и концентрационные лагеря. И на Поле Цеппелина в Нюрнберге, и на аппельплацах Концентрационного мира тотальная власть встречалась с тотальной, предельно скученной и обезличенной людской массой лицом к лицу, это были территории, где происходила кристаллизация массы. Массу на Поле Цеппелина образовывали флаги, музыка, маршировка, выступления Гитлера, общее экстатическое напряжение. Массу на аппельплацах создавали насилие, казни, атрибутика и тоже напряжение, только иной природы.

На громадных площадях масса «оставалась незамкнутой»[229], то есть у нее была возможность роста вширь и возобновления за счет притока новых членов. Масса на аппельплацах была замкнута, благодаря чему не росла, а самопоглощалась, подпитываясь за счет новых этапов узников. И та и другая массы видели себя в этих пространствах, были архитектурно оформлены и выстроены в одном случае рядами монументальных колонн и объемами зданий, в другом – рядами бетонных столбов ограды и бараков, размеренно членящих пространство несуществования заключенного. Строгий ритм колонн и ритм столбов одинаково оформлял бытие жителя Берлина и узника концентрационного лагеря и становился, по словам нацистского критика Х. Шраде, «сущностным выражением порядка, который они сохраняли в себе»[230]. Именно поэтому можно констатировать семантическое сходство и даже совпадение Освенцима и Берлина, о чем уже подробно говорилось выше. При этом если Берлин стремился выйти за собственные пределы, был направлен вовне, делегировал пространство, мыслился как универсальная столица (столица столиц) мира, то Освенцим был направлен в себя, он втягивал людей вместе с окружающим пространством, поглощая не только его обитателей, но и архитектуру, превращая ее в типологию.

Насилие и боль

Главным инструментом, с помощью которого человека трансформировали в заключенного и поддерживали в этом статусе, служило насилие, выражавшее, по замечанию О. Седаковой, «своего рода манихейский взгляд на мир, на человека, на природу как на нечто дурное, пустое, инертное, абсолютно объектное»[231]. Концентрационный мир был территорий, где формировался «институт насилия» Третьего рейха, именно из лагерей уже институциированное насилие распространялось по Германии и странам,