Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?
— Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я.
— Я в этом не уверена.
— Точно.
— Он на тебя по-особенному смотрит.
— Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…
— Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.
Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное.
— А где у нас самописец починить можно? — спросила я на тему нейтральную.
— Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.
Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.
Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.
— Добрый вечер, — поздоровалась я.
— Ночь уже скоро, — ответствовал гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?
Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:
— Помоги, мил-человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.
На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.
— Баш на баш, коллежский асессор.
— Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.
— У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.
Я степенно кивнула.
— Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…
— Ну, — подогнала я докладчика.
— Только вот оформлением акциз мне велено заняться.
— Так и я в поборах не сильна.
— Глаз у тебя вострый, — с отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.
— А ты сможешь?
— Мастерство не пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь.
Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.
— Углядела? — спросил гнум с раздражением.
— Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.
Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.
— Любопытствуешь? — Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.
— Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.
— Это еще почему?
— Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.
А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.
Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.
— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…
Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!
Что это нам дает? Да почти ничего.
Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:
— Принимай работу.
Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!
— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.
Я не чинилась:
— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.
— А надо по какому?
— По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?
Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.
— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.
Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:
— Баш на баш?
— У тебя есть что мне предложить?
— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал.
Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.
— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.
— Для кого?
— Для эстляндского неклюдского барона.
— Чародейскую печать?