любые головные уборы. А ещё эти хулиганы спёрли, сволочи, мои золотые часы вместе с золотой цепочкой общей стоимостью семь цехинов».

— Брешет-с, разрешите заметить, брешет, как собака. Какие такие, к чёрту, золотые часы, когда никаких часов при нём не было, — заявил полицейский. — Ни золотых, ни с кукушкой, ни песочных, даром, что часовщик.

— А цепочка? — спросил околоточный.

— Что же, врать не буду, цепочка с ним всегда была, он на ней ключи носит. Только эту цепочку с него можно снять исключительно со штанами, так как она в штаны вделана.

— А может, шпана её и порвала? — предположил Стакани.

— Невозможно-с, — уверенно заявил полицейский, — эту цепочку так просто не порвать. Точно такой цепочкой у нас в отделении кружка привязана к бачку с водой. Как эту кружку приковали, так её всего один раз спёрли, и то вместе с баком.

— Так что, получается, врёт часовщик? — спросил офицер.

— Так точно, врёт-с.

— Э-э, — Стакани махнул рукой на своих подчинённых, — вас послушать, так на рынке вчера ничего и не было, всё было как обычно.

— Особо ничего не было, — заявил один из полицейских, — я с утра не поленился зайти в приёмный покой больницы, проверить, много ли цыганок туда обращалось.

— Ну и что? Много?

— Никак нет-с, совсем даже мало, всего четыре, хотя камнями их лупили сильно. Я думал, будет хуже.

— Вот видишь, — снова начал заводиться синьор Стакани. — Пострадавшие всё-таки есть.

— Никак нет-с, пострадавшие отсутствуют.

— Ну, что ты такое, болван, говоришь? То есть пострадавшие, то нет, — возмутился Стакани. — Почему же нет пострадавших?

— Ввиду полной пьяности врача.

— В каком смысле, пьяности врача?

— В прямом, медсестра мне сказала, что доктор Барнолли пришёл на ночное дежурство сильно в духе. И когда в приёмный покой обратились цыганки, он предложил им сплясать канкан за две пачки аспирина. Прошу учесть, господин околоточный, что аспирин-то казённый.

— Вор, — констатировал околоточный, улыбаясь забавности ситуации. — Ну, и что дальше?

— Они, ясное дело, отказались ввиду полученных от булыжников травм. Тогда доктор повысил цену на пузырёк йода и пакет перевязочных материалов. Но пострадавшие опять отказались, сославшись на недомогание от прямого попадание камней в головы и тела. Тогда доктор попросил спеть «Очи чёрные», обещая аккомпанировать на гитаре, за которой хотел сходить домой. И если цыгане не хотят петь «Очи чёрные», пусть споют «У моей милашки есть меховой кармашек». Но пациентки отказались в третий раз. Тогда доктор разозлился и выписал им направление к патологоанатому и сказал, что если эти цыганки его ещё раз побеспокоят, то он сделает им трепанацию черепов без наркоза посредством штатива для капельниц. На том амбулаторное лечение и закончилось.

— Хе-хе, — засмеялся околоточный. — А доктор, я вижу, не дурак повеселиться. И песни любит. Я, кстати, тоже люблю «У моей милашки есть меховой кармашек».

— Мне тоже очень нравится, — сказал один из полицейских. — Особенно мне нравится припев ' А под юбкой, над ногой, есть кармашек меховой'. Меня от этих слов аж за душу берёт.

— Ну, ладно ты, лирик, — посуровел околоточный, — ты лучше думай, чтобы о вчерашнем происшествии наша, чёрт бы её драл, демократическая пресса не пронюхала. Вот дал Бог наказание, эту сволочную свободу слова.

— Позвольте доложить, ничего эта сволочная свобода слова не напишет, — произнёс один из подчинённых, усмехаясь.

— Это ещё почему? Весь город об этом знает, а значит, этот проныра Малавантози узнает тоже, — сказал офицер.

— Синьор Малавантози, может, и знает, только ничего написать пока не может.

— Говори толком, что ты мне тут загадки загадываешь.

— Дело в том, что ночью нас вызывали в бордель мамаши Трези урезонивать эту самую свободу слова в лице синьора Малавантози и журналиста Понто.

— Так-с, — радостно потёр руки околоточный, — а что же они натворили?

— Пришли в заведение пьяные вдрызг, наверное, репортаж писать. Для репортажа им потребовались три девки, причём девок они использовали не по назначению. И Малавантози, будучи пьян, ездил на синьоре Черитте верхом, а вовсе не писал репортаж.

— Черитте? — напряг память околоточный. — А, ну, да, знаю такую. А какой у неё зад! Это не зад, это поэзия какая-то.

— Так вот, этот Малавантози ездил на ней верхом, как на лошади, по всему борделю. Причём, сделал ей из лифчика уздечку.

— Уздечку из лифчика? — А он озорник, — восхитился Стакани, — хоть и интеллигент. Ну, и что дальше?

— Так вот, ездил он на ней абсолютно голый, и она была тоже голая. Причём, она не хотела быть лошадью, говорила, что уздечка её рот режет. А он принуждал её к этому и хлестал подтяжками. А когда мамаша Трези попыталась прекратить этот ипподром, он с криком «А, ну, оставь моего Росинанта, корова» лягнул её в живот, чем и столкнул с лестницы. В результате чего у мамаши Трези перелом руки.

— Как это хорошо, — обрадовался околоточный, вскакивая из-за стола. — Как это здорово!

— Извините, что интересуюсь, — заговорил полицейский, дежуривший ночью, — а что же хорошего в переломе руки мамаши Трези?

— Балда, это вовсе не хорошо, что уважаемой гражданке сломали руку, — пояснил Стакани. — А напротив, очень даже плохо. А хорошо то, что теперь мы прищучим этих мерзопакостных писак, этих поганых блюстителей гражданских свобод, чтоб их, собак, черви пожрали. О-о, сколько они попортили мне крови. Теперь мы им вкатим такой штраф, что мало не покажется.

— Штрафом не отделаются, — заявил подчинённый. — Они не только руку сломали, но ещё кое-что натворили.

— Отлично! Отлично! Что ещё?

— Во-первых, они заплатили только за одну девку, а пользовались тремя.

— Ну, это ерунда, — чуть-чуть расстроился Стакани. — А что-нибудь ещё есть?

— Так точно-с, есть. Мамаша, может быть, и не стала бы поднимать шум из-за своей сломанной руки. Но когда синьоры журналисты сказали, что у них больше нет денег, чтобы оплатить всех пользованных девок, она отправила человека за нами. Я сам не пошёл, а послал туда нашего молодого сотрудника Барталамео. Он, по его словам, нашёл синьоров журналистов в сильном подпитии и нижнем белье. И на его просьбу проследовать в участок ответили обидным смехом и