Позднейшие исследователи этого периода пришли к выводу, что все это выдумка, однако это сказалось на взрослении великого князя Павла, которому суждено было стать императором, изменившим существовавший с Петровских времен закон о престолонаследии.

Интересно, что в различных источниках, откуда историки обычно черпают сведения о том или ином ее персонаже, сведения о Павле приводятся самые разные. Например, известно, что дворянство, которое император пытался приструнить, невзирая на звания и награды, его, мягко говоря, не любило, вплоть до того, что к концу его правления «мысль извести Павла каким бы то ни было способом сделалась почти общею»[90]. Но в народе его любили. Сам Павел, путешествуя по России, писал супруге: «Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь»[91].

В своих письмах, дневниках, в записках воспитателей Павел предстает человеком мягким и любящим, рыцарски благородным, благодарным, обладающим возвышенным, романтическим умом и идеалами, при этом весьма самокритичным. Вот его автохарактеристики — выдержки из писем к воспитателю, барону Карлу Сакену[92]: «…я не бесчувствен, как камень, и мое сердце не так черство, как то многие думают…»; «Я предпочитаю быть ненавидимым, делая добро, нежели любимым, делая зло»; «Все блестящее не свойственно мне; становишься только неловким, стремясь быть тем, чем не можешь быть». Будучи во Франции (он с супругою месяц жил в Париже при дворе Людовика XVI), Павел заслужил одобрение со стороны именитых французов: об остроумии великого князя, обходительности высказывались одобрительно Лагарп и граф д’Артуа; в то же время в мемуарах Екатерининского времени рассказывается следующий анекдот: однажды великий князь Павел имел за столом неосторожность согласиться с мнением князя Платона Зубова, «человека недалекого, легкомысленного, высокомерного и самодура»[93], но фаворита императрицы, оттеснившего блестящего князя Г. А. Потемкина-Таврического; тот, не стесняясь присутствием Павла, во весь голос удивился: «Я разве глупость какую-то сказал?»

Уже с малых лет душевное состояние Павла было крайне неустойчивым. Его отличали нервные припадки и конвульсии. Причин тому могло быть несколько: французский посланник в России Сабатье приписал странное поведение Павла испытаниям, перенесенным в детстве: заговорщики, возведшие на престол Екатерину, напугали его, ничуть не заботясь о состоянии ребенка; самой Екатерине никогда не было дела до сына. По другой версии, которая приведена в исследовании К. Валишевского, психика Павла была расшатана, так как он по неведению принимал достаточно большие дозы опия: князь Разумовский, состоявший в интимной связи с первой супругой великого князя, не нашел якобы иного пути, чтобы оставаться с возлюбленной вдвоем, и избавлялся таким образом от докучливого супруга. Многие из тех, кто близко знал Павла Петровича, признавали в нем признаки надвигающегося безумия — нервозность, крайнюю, почти маниакальную подозрительность. Принц де Линь, давая наследнику престола России характеристику, подчеркивая его положительные (прямодушие и преданность чести, пылкость) и отрицательные стороны, заключил: «Он станет когда-нибудь, может быть, опасным»[94].

Двойственность характера Павла, ставшего-таки вопреки воле собственной матери российским императором, проявлялась и в манере его правления. Он много наказывал, хотя и всегда за дело, вводил какие-то новые порядки, словом, старался подражать реформаторам Петру Великому и Екатерине Великой. Однако, поскольку Павел не обладал жесткостью и суровостью характера первого и умением разбираться в людях второй, он своим маниакальным стремлением установить в России царство всеобщей справедливости лишь восстанавливал против себя людей. Даже крестьяне, которые вроде бы должны были выступать за него, царя-освободителя, сделавшего первые шаги к избавлению страны от крепостного права, лишь подшучивали над неудачными попытками, не признавая за императором никакой силы и власти. Так, например, известно высказывание некоего Василия Иванова, владимирского крестьянина, которому объяснили смысл царского манифеста от 5 апреля 1797 г., которым Павел ограничивал повинности крепостных: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал: видно, что его господа переодолели»[95]. Уж кому, как не простому мужику было видно: законы, смягчающие положение простого люда, не имели на Руси ходу дальше императорского кабинета…

Но воротимся к нашим анекдотам и слухам. В воспоминаниях современников Павел предстает скопищем пороков, устрашающим и грозным в гневе и, самое главное, — сумасшедшим. Идея сумасшествия этого императора закрепилась в исторической литературе с подачи приближенных Павла, а, как явствует из мемуаров и серьезных исследований того периода, приличных людей среди них практически не осталось. Несмотря на частые вспышки ярости, к Павлу легко было приблизиться людям, лишенным принципов; с принципиальными же своими сподвижниками он легко расставался, следуя порыву и подозрениям. Беспринципные приближенные искали власти на императора, но не находили: рыцарски честный и благородный, Павел не поддавался уговорам, а действовал в соответствии с собственными представлениями о чести и совести, пусть даже они представляются в наших глазах довольно странными: «Везде казались ему измены, непослушания, неуважения к царскому сану и тому подобные мечты, предававшие его в руки тех, которые были для него опаснее, но хитрее других»[96].

Павел ненавидел революцию и революционеров, старался не допустить подобного французскому террору в России (даже его действия в отношении российских крепостных крестьян, разного рода послабления, как-то: запрет продавать крестьян без земли или приказ в обязательном порядке рассматривать все крестьянские жалобы на помещиков, были призваны прекратить или хотя бы уменьшить количество крестьянских волнений в губерниях). Но при этом он вел себя, как настоящий революционер, выдвинув среди постулатов своего царствования лозунг: «Пред царским судом — все равны, и дворяне, и крестьяне!» В дворянской среде росло недовольство императором: люди, имевшие прежде верный кусок хлеба с маслом и не боявшиеся за свою судьбу, судьбы своих семей и потомства, теперь ощутили настоящий страх: каждый в одночасье мог потерять все «нажитое непосильным трудом». Как в 1797 г. писал посланник прусского императора Брюль, «беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния»[97]. И уже среди дворян и помещиков ходили мысли: «У нас в России Павлушечек много, взять и поднять его на штыки»[98].