Шкап покойного запечатан и будет разобран по истечении шести недель. Может быть, найдется еще что-нибудь там, или в другом неожиданном месте[252].

И все же самое загадочное таилось не в домыслах, окутавших историю сожжения второго тома, но в документальных о нем свидетельствах. Так, врач А. Т. Тарасенков, прибывший в дом А. П. Толстого на Никитском бульваре «в 10 часов утра в четверг 21 февраля», то есть менее чем через два часа после кончины Гоголя, и нашедший «уже <…> не Гоголя, а труп его», в своих воспоминаниях, написанных по горячим следам, свидетельствовал об отсутствии в комнате Гоголя каких-либо бумаг:

Когда я пришел, уже успели осмотреть его шкафы, где не нашли ни им писанных тетрадей, ни денег; уже одели в сюртук, в котором он ходил…[253]

Свидетельство это подтверждается также и составленными 21 февраля (4 марта) 1852 года документами Московской городской полиции об осмотре вещей Н. В. Гоголя. В протоколе, подписанном квартальным надзирателем В. Л. Протопоповым, значилось:

По осмотру нашему в занимаемой умершим квартире действительно кроме незначительного носильного платья и разных книг ничего не оказалось…[254]

Аналогичную информацию содержало и более раннее сообщение о кончине Гоголя, отправленное управляющим графа А. П. Толстого А. И. Рудаковым в полицейскую часть[255]. Из протокола осмотра вещей следовало также: при опечатывании, помимо квартального надзирателя В. Л. Протопопова, присутствовали «добросовестный свидетель Страхов», который «по безграмотству приложил печать», А. И. Рудаков и Семен Григорьев[256], – это впоследствии дало возможность С. Н. Дурылину предположить, что бумаги, оставшиеся после Гоголя, «частично попали в руки» Рудакова[257].

Шестинедельный срок, установленный при опечатывании, заканчивался в первых числах апреля. Однако к вскрытию бумаг приступили лишь в конце апреля[258]. И поскольку гражданский губернатор И. В. Капнист желал сделать «вскрытие бумаг Гоголя как можно тише», граф Толстой пригласил только Шевырева, не позвав Погодина[259]. В результате распечатывание бумаг производили: «Тайный советник И. Капнист. Отставной генерал-майор граф Толстой. Статский советник С. Шевырев. Описывал квартальный надзиратель Протопопов. При сем был добросовестный свидетель Страхов, а по безграмотству своему приложил именную печать свою»[260]. Произошло это 30 апреля 1852 года, и в акте об описи имущества значилось то же, что и в протоколе осмотра вещей, составленном в день смерти Гоголя: «по распечатании» шкафа и шифоньерки и «проведении через опись» имущества Гоголя, «заключающегося в носильном платье и печатных книгах», «бумаг и документов, которые составляли бы в себе важность, кроме одной домашней переписки, относящейся покойному г. Гоголь, ничего не оказалось…»[261].

Оставшееся после Гоголя имущество было передано, «с распискою под описью», И. В. Капнисту, А. П. Толстому и С. П. Шевыреву[262].

Однако уже 2 мая 1852 года, то есть спустя три дня после вскрытия печати, С. П. Шевырев в письме М. П. Погодину из Москвы сообщил о нечаянной находке рукописей:

Бумаги открыли. Нашлись Объяснение на Литургию и 4 главы черновых 2‐го тома М<ертвых> душ. Подробнее при свидании[263].

О том же 2 мая 1852 года Шевырев сообщал и К. А. Коссовичу:

Открыли бумаги Гоголя. Нашлось его Объяснение на литургию – и четыре черновые тетради 2‐го тома «М<ертвых> душ». Скажите это Бартеневу. Можете себе представить, как я обрадовался этой находке?[264]

Информация эта подтверждается также и в письме к родным И. С. Аксакова от начала мая 1852 года из Москвы:

Вчера мы видели Шевырева, он сказал, что послал Вам письмо: бумаги Гоголя разобраны: найдено 5 черн<овых> глав из «М<ертвых> душ» и объяснение литургии и вообще много таких вещей, которые еще более характеризуют этого святого человека!..[265]

В письме Погодину от 4 мая 1852 года Шевырев, имея в виду уже обнаруженные бумаги, post factum еще раз объяснил ему причины, вынудившие и Капниста, и Толстого устроить дело «как можно тише», не привлекая к нему ни Аксаковых, ни Погодина, ни Хомякова:

Граф Толстой, которого я спрашивал, думает, что лучше ничего не печатать о том, что найдено в бумагах. Он боится, чтобы через печатное оглашение не потребовали их в Петербург[266].

Упоминала о найденных рукописях второго тома и В. С. Аксакова в письме М. Г. Карташевской, датируемом весной (между 5 и 11 мая) 1852 года:

На днях получил от Шевырева отесинька письмо, в котором он нам сообщает дорогие для нас вести. Они произвели разбор бумагам Гоголя и нашли между другими бумагами, свидетельствующими о его непрестанных и неутомимых трудах всякого рода, 5 черновых глав Мер<твых> душ и истолкование Литургии…[267]

Некоторый свет на противоречивость показаний – отсутствие каких бы то ни было рукописей Гоголя как после его кончины, так и после снятия с его комнаты печати, а затем неожиданное их обнаружение – проливает письмо А. П. Толстого его сестре С. П. Апраксиной, предположительно от 1–2 мая 1852 года, из Москвы, из которого следует, что обнаруженные рукописи второго тома «Мертвых душ» некоторое время оставались в его руках:

Со времени кончины Г<оголя> и моей болезни никого не вижу. – Я был и остаюсь до сих пор занят печальной обязанностью, которую она на меня возложила. Даже сегодня и в этот самый момент у меня находятся гр<аф> Капнист и Шевырев, вчера мы взломали печати, чтобы осмотреть то, что осталось из его бумаг. Это тягостное и утомительное занятие, которое продлится еще несколько дней. – Мы обнаружили вновь несколько тетрадей, избежавших уничтожения, но все это неполно, исчеркано, разорвано и потребуется терпение Шевырева, чтобы его использовать[268].

Дополнительное объяснение нечаянной находке рукописей, не согласующейся ни с полицейским протоколом от 21 февраля в момент опечатывания комнаты Гоголя, ни с актом об описи имущества от 30 апреля, когда со шкафа и шифоньерки Гоголя была снята печать, дает в воспоминаниях Д. А. Оболенский, согласно которому вскоре после похорон Гоголя «все находившиеся в квартире его бумаги, все до последнего листка, были переданы графом А. П. Толстым – С. П. Шевыреву»[269]. Воспоминания эти, правда, отчасти противоречат процитированному выше письму Толстого, из которого следовало, что уже после снятия печати он некоторое время держал гоголевские рукописи у себя, поначалу не слишком доверяя Шевыреву, и лишь затем их ему передал:

Я не знаю