– Сколько их у вас? – спрашивает Трубников, присаживаясь на лавку.

– Шестеро, – отзывается Доня, – в зыбке близнята.

– Живем тесно! – балагурским голосом заговорил Семен. – В темноте все друг на друга натыкаемся… А ты обзавелся наконец?

– Провоевал я свое потомство… Мы с женой за все время, может, и года вместе не были.

– А все ж хватит, чтоб пацана родить, – замечает Доня, собирая на стол.

– А я и на дочку был согласен, только жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Не вышло – и все!

Доня зачем-то отправилась в сени.

И вдруг, остро глянув на брата, Егор спрашивает шепотом:

– Все свои? Фрицевых подарков нету?

– Один, – так же шепотом, нисколько не удивленный вопросом, отвечает Семен. – Петька.

Брезгливая жалость на лице Егора Трубникова. Неловкое молчание.

– А что мне было – на пулю лезть? – сумрачно оправдывается Семен. – Зато дом сохранил, семью сохранил…

– Даже с прибавком! – зло бросает Егор.

С миской соленых огурцов и квашеной капусты входит Доня. Подозрительно поглядела на шептавшихся мужчин, подвинула Егору хлеб и сало.

– Привозной? – спрашивает Егор, беря сыроватый, тяжелый хлеб.

– Факт, не колхозный! – с вызовом говорит Доня.

– А что так?

– Колхоз тут такой: что посеешь – назад не возьмешь.

– Одно прозвание – колхоз, – бормочет Семен, роясь в стенном шкапчике.

– Это почему же?

– Председателя силового район прислал, – весело говорит Доня, – из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.

– Это как понять?

Семен ставит на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Разливает спирт по стопкам.

Жена следит за его движениями.

– Дамочек больно уважал. Я, говорит, хороших кровей и должен вам породу улучшить…

– Ну, со свиданьицем, братуша!

– Не пью.

– Брезгуете с братом выпить? – язвит Доня.

Помедлив, Трубников холодно объяснил:

– Меня мой комиссар от этого отучил, ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. Я и зарекся.

– Мы не воюем, – говорит Семен, – а храбрость нам и взаймы сгодится. – Цокнув стопкой По стопке Дони, он опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие огурцы.

Доня тоже выпила в два глотка и, услышав плач, прошла в детский угол поправить сползавшее с дочери одеяло.

– Скажи, Семен, только честно: ты при немцах подличал?

– Ладно тебе, – печально и серьезно говорит Семен. – Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью я не водился. А партизанов насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают.

– Так чего же ты боишься?

– А всего, – так же серьезно и печально говорит Семен. Налив себе водки, он выпивает одним духом. – Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь. Начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего – что семью не прокормлю.

– Ну, это тебе вроде не грозит: хлеб-то с сальцем едите.

Вернувшись, Доня взяла соленый огурец и стала сосать.

– На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся…

– Барахолишь?

– Когда в доме восемь ртов, выбирать не приходится, – спокойно подтверждает Семен.

Гримаса сдерживаемой боли исказила лицо Егора. Левой рукой он схватился за культю правой.

– Ты что?

– Рука, – трудным голосом говорит Егор. – Болит, сволочь, как живая.

– Эка страсть! – равнодушно ужасается Доня.

Чтобы заглушить боль, Трубников встает из-за стола, берет свой рюкзак и протягивает Доне.

– Гостинцы вам привез… – Он присел на лавку.

Запустив руку в рюкзак, Доня достает оттуда бостоновый отрез на мужской костюм. Оторвав нитку, подносит ее к светильнику, нюхает. Нитка не горит и пахнет паленой овечьей шерстью: порядок! За отрезом следует полушалок, который тоже подвергается придирчивому осмотру.

Трубников заинтересованно следит за ней, сидя на лавке; он убирает руку с культи – видимо, боль его отпустила.

– …Такая, Егор, наша житуха, – напрашиваясь на сочувственный разговор, вздохнул Семен, – хоть репку пой… – махнул он рукой.

– На шармачка, известно, не проживешь… – замечает Трубников.

– А как же еще прикажешь?

– Колхоз надо подымать!

– Что? – Семен поднял чуть захмелевшие, невеселые глаза. – Какой еще колхоз?

– Не ерничай…

– Я думал с тобой по-серьезному, – обиженно говорит Семен, – думал, может, помощь какую окажешь, хоть присоветуешь… Неужто нет у тебя для меня других слов?

– Других слов нет и быть не может, – жестко говорит Егор. – Советскую власть не отменяли. А пока есть Советская власть, будут и колхозы. И тому, кто землю ворочает, нет другого пути.

– Помолчал бы уж о земле, – тихо, но с не меньшей жесткостью говорит Семен. – Что ты в земле понимаешь? Ты еще пацаненком от земли оторвался. Тебе чины и награды шли, а мы эту землю слезой и кровью поливали…

– Нешто он поймет тебя? – вмешивается Доня. – Начальство. Известно, по верхам глядит.

– Бросьте, какое я начальство?! А только еще раз напомню: живем мы при Советской власти.

– Плохо нас твоя Советская власть защитила, – медленно проговорил Семен, – ни от фрицевых пуль, ни от фрицевых лап… – Он мельком взглянул на Доню, и скулы его порозовели. – Не защитила. Хватит! Ничего нам от вас не надо, только оставьте нас в покое с нашей бедой, будем сами как-нибудь свою жизнь ладить.

– В одиночку никакой вы жизни не заладите, да и не дадим.

– Вон как!.. Это по-братски, спасибо, Егор. Только тебе-то какая в том корысть? Ты в наших делах посторонний…

– Ты так думаешь? – улыбается Егор.

Острый, чуть испуганный взгляд Семена.

– Я у вас председателем колхоза буду, если, конечно, выберете.

На плоском широком лице Семена – глубокая, искренняя жалость.

– Друг ты мой милый, за что же тебя так? Чем же ты им не угодил? Сколько крови пролил. Руки лишился. Ты ли у них не заслужил?

– Брось чепуху городить! Я сам попросился.

– Вот дьяволы, что с людьми делают! Разве на них угодишь?

– Да перестань ты, дура-голова! Говорю тебе: по своему желанию пошел.

– Хочешь от меня совет?.. Переночуй, отдохни и утречком прямым рысом на станцию.

– Шутишь?

– Нет! – с твердой печалью произносит Семен – Какие уж тут шутки. Не лезь ты в нашу грязь. Мы к ней прилипшие, а ты человек пенсионный, вольный. Ничего не добьешься. Только измучаешься и здоровье даром загубишь… Может, думаешь, тебе тут кто обрадуется? – Голос его окреп гневным напором – Мол, приехал герой, избавитель… Да кому ты нужен? Устали мы, изверились. Любой пьяница, бабник, вроде того хромого старшины, людям доходчивей, он по крайности никого не трогал. Я четыре класса кончил, а знаю: помножай нуль хоть на миллион, все равно нуль останется… Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не срамись понапрасну.

– Да… – коротко вздохнул Егор. – Хорошо поговорили. Но только, – и в голосе его звучит угроза, –