в колхозе я вас всех заставлю работать: и тебя, и ее, – кивок на Доню, – и старших ребят. Не думайте отвертеться, я человек жестокий.

– Ладно вам, – зевая, говорит Доня. – Разошлись петухи! Спать надо ложиться.

– И то правда, – как-то разом остыв, соглашается Семен. – Утро вечера мудреней.

Доня стелет Егору на лавке, Семен забирается на печь, вскоре туда же отправляется и его супруга.

Егор Трубников начинает разуваться. Сапоги разбухли, и одной рукой сделать это нелегко. Он упирается пальцами в подъем, носком другого сапога силится сдвинуть пятку.

– Он так и будет у нас жить? – явственно слышится с печи шепот Дони.

– Куда ему деваться? А потом он же мне деньги на дом давал…

– Слушай, Сень, а он нам жизнь не изгадит?

– Брат все-таки… – неуверенно произносит Семен.

Трубников приподнимается на лежанке и толчком распахивает окно.

– Чего там? – крикнула Доня.

– Душно у вас, окно открыл.

– Ишь, распорядитель! Избу выстудишь!

– Ладно!.. – Трубников захлопывает окно…

Утро.

Русоволосый, голубоглазый мальчонка помогает Трубникову натянуть сапог.

– Еще раз, взяли! – командует Трубников.

Они тянут сапог за ушки и обувают ногу.

– Молодец, Петька, силен, – хвалит Трубников мальчонку.

– Это на войне тебе руку оторвало? – спрашивает мальчик.

– Ага.

– У, фрицы проклятые! – повторяя не раз слышанное от взрослых, говорит Петька.

Попив воды из кадки, Трубников накидывает шинель и выходит на улицу.

Улица густо замешана толстой черной грязью. По закраинам апрельское солнце уже просушило землю, выгнало из нее зеленую траву, желтые и синие цветочки. Сейчас видно, что уцелело куда больше изб, нежели казалось ночью.

Перебравшись по мостку через канаву, бурлящую водой, Трубников увидел слева по другую сторону улицы длинный приземистый сарай под соломенной, зияющей огромными прорехами крышей. Возле распахнутых ворот высится груда раскисшего навоза. Он осторожно переходит улицу. Сапоги вязнут в грязи, его заваливает влево, в перевес тела, – словом, это ему не просто, вроде как перейти речку вброд.

Из ворот коровника выходит старуха с подоткнутым подолом и, прикрыв козырьком ладони глаза, глядит вверх, на остатки крыши.

– Здравствуй, бабушка, – говорит Трубников, подходя. – Ангелов божьих высматриваешь?

– А тебе что за дело? – огрызнулась старуха с узким носатым лицом и сухими, тонкими губами.

– Так, к слову, на земле сейчас больше интересу. Это у вас что – коровник?

– Аль ослеп? Не видишь?

Трубников видел в полутьме сарая загаженные стойла, желоб, полный мочи и навоза, смутно темнеющее тело лежащей коровы. Дальше хлев не проглядывался.

– А ты кем тут работаешь? – спрашивает он старуху.

– Скотницей, – неохотно отвечает старуха, вычесывая граблями соломенную крышу.

– А доярки где?

– По домам сидят.

– Это почему же?

– Чего им тут делать! Оголодала вконец скотина, навозом доится. – В нудном, скрипучем голосе старухи горечь.

– Ну-ка, зайдем!

Трубников шагнул в смрадную полутемь коровника. В навозной жиже лежит около десятка коров, похожих на рогатых собак – так мелки и худы их изможденные голодом тела. Голубое небо глядит на них в разрывы соломенной крыши, отблескивая в печальных глазах.

– Корма еще осенью кончились. Подстилку скормили, вон крышу скармливаем. – И старуха тонко всхлипнула.

– А чего на луг не гоните?

– Да, милый, они ж подняться не могут!

– Ступай по домам, старая, приведи сюда доярок. И кнут раздобудь. Ясно?

– Так точно! – по-солдатски гаркнула старуха.

Длинноликая, носастая, угрюмая, она вдруг поверила, что этот незнакомый, умеющий приказывать человек спасет от гибели несчастных животных, улыбнулась ему тонкими губами, еще выше забрала подол и кинулась юн из хлева.

Трубников медленно идет вдоль закутков, читая написанные чернильным карандашом прозвища коров. Будто в смех, прозвища все красивые, нежные: Белянка, Ягодка, Роза, Ветка… А владелицы этих красивых, любовно выбранных имен валяются в навозной жиже – скелеты, обтянутых залысевшей шкурой.

Возвращается старуха в сопровождении нескольких женщин и ребятишек. И кнут она принесла, старый кнут с отполировавшимся в шелк кнутиком. Лица женщин холодны, настороженны, ни одно не ответило Трубникову тем слабым светом, какой исходил сейчас от лица старой скотницы.

Трубников попробовал щелкнуть кнутом, но волосяной конец завяз в навозном болоте. Среди женщин слышится смех. Трубников рванул кнут, веревка спетлилась и упала у его ног – не так-то легко управиться с кнутом левой рукой. Женщины смеются уже громко. Мысленно выверяя каждое движение, Трубников снова взмахнул кнутом. Звонко, крупно ахнул выстрел. Еще и еще!

И, заслышав знакомый звук, вещающий о пастбище, о сладкой траве, коровы зашевелились, повернули к Трубникову худые грустные морды, а Белянка даже попыталась встать на ноги.

– Подымайте! – кричит Трубников женщинам.

Старуха скотница ухватила Белянку за облезлый хвост, на помощь ей приходит статная женщина в белом вязаном платке. Но вот и другие женщины с ленцой и неохотой следуют их примеру. И ребятишки включаются в это дело, как в игру.

Трубников палит кнутом, порой жалит им задние ноги коров, чтобы поддать жару. Хлюпает навозная топь, шумно и жалостно дышат коровы, ругаются друг на дружку и на детей доярки, и командирски покрикивает старуха скотница…

Первой, разбрызгивая вонючую жижу, оскальзываясь, разъезжаясь ногами, будто телок, впервые пытающийся стать на слабые ножки, поднялась Белянка. Поднялась, зашаталась. Трубников подскочил и привалился плечом к ее ребрастому, зелено облипшему боку, помог устоять. Коровы одна за другой становятся на ноги, оставляя в грязи, крывшей деревянный настил, отпечатки своих тел.

Лишь Ветка, несмотря на все усилия людей, так и не сумела подняться. Она тянулась мордой вверх, сучила ногами, но не смогла оторвать тела от земли.

Коровы стоят, прислонясь к столбам, поддерживающим кровлю, и кажутся теперь еще худее и меньше.

– Коровье кладбище, – пробормотал про себя Трубников.

Вокруг него жили голоса. Люди сделали какое-то маленькое общее дело, это сблизило их, развязало языки.

– Моть, у тебя навоз на роже…

– Одерни мне сзади, Петровна…

– Знала бы, хоть фартук надела б…

– А трудодни нам начислят?..

– Ясное дело! Раньше задаром работали, теперь будем за так…

– Хватит трещать, сороки! – сказала женщина в белом вязаном платке.

Трубников глянул на женщину, и ее свежие, розовые скулы ярко вспыхнули.

– Толкайте их к воротам! – кричит Трубников и вновь принимается палить кнутом.

Бедные животные упираются, будто там, в голубом прозоре, их ждет неминуемая гибель. Две коровы снова плюхнулись наземь.

– Стой! – кричит Трубников. – Найдется у вас тут, кто на дудочке играет?

– На чем? – переспросила старуха скотница.

– На жалейке.

– Да вот дедушка Шурик, я ему наказала прийти, только он пьяненький с утра.

– Надо его сюда доставить.

Но дедушка Шурик появился сам. Щуплый, крошечный, похожий на лесного гнома; в белых хмельных глазах дедушки теплится хитреца.

– Здравствуй, дед! Ты меня помнишь?

Дедушка Шурик молча моргает седыми ресницами.

– Громче говорите, – предупреждает Трубникова