к ручью, обтекающему деревню за огородами.

Под сенью ив расчесывает мокрые волосы конопельская Манон – Химка. Короткий сарафанчик плотно обтягивает ее влажное тело.

– Химка, – проникновенно сказал Жан, – пойдешь со мной в рощу?

– Дядя Жан, нешто вы с утра закладываете? – Из-под красноватого полога волос заинтересованно проглянул темный Химкин глаз.

– Хочешь, дыхну?

– Верю! Верю! – поспешно сказала Химка.

– Ну пойдем, я тебя отблагодарю.

Химка чешет волосы, не обращая внимания на Жана.

– Убудет тебя, что ли? – обиделся Жан. – Одним больше, одним меньше – какая разница?

– Сроду с женатиками не гуляла, – последовал ответ.

– Я все равно что холостой, жена отставку дала, – с наигранной горечью сообщил Жан. – Слушай, Химка, я подарю тебе чудные швейцарские часики.

– Какие?

– Фирма «Онемаханизмус»…

– Без механизма, значит?

– Почем ты знаешь?.. Да нет, в них все чин чинарем. Шестнадцать камней. Это только название такое, потому облегченный механизм.

– Дядя Жан, катись-ка ты отсюда, не то тетке Марине скажу.

– Тоже мне невинность! – разозлился Жан и, наподдав сапогом Химкины тапочки, пошел восвояси…

…На колхозном базу конюх проваживает Эмира, чудо-жеребца чистейших орловских статей. Надежда Петровна любуется дивным конем, словно выточенным из цельной черной кости. Эмир дышит из ноздрей сухим жаром, скашивая на председательницу диковатый, настороженный зрак.

– Рацион строго соблюдаешь? – спрашивает конюха Петровна.

– Обижаешь, Петровна! Я, бывает, сам не пожру, но Эмир у меня завсегда обухожен.

Петровна хотела еще что-то спросить, но тут внимание ее было властно отвлечено. К базу подходил глубокий овраг, густо заросший травой и полевыми цветами: ромашкой, резедой, колокольчиками. По отлогой пади оврага ползал Софьин муж Василий и собирал цветы. Петровна устремилась к оврагу.

– Ты что, Василий? – крикнула Петровна. – На подножные корма перешел?

Василий не ответил, только спрятал за спину букет.

Надежда Петровна приблизилась к нему.

– Никак сударушку завел? Так Софье и передам.

– Для нее и рву, – буркнул.

Чувствуется, что Надежду Петровну прямо-таки разрывает от смеха, но она сладила с собой и – сочувственно:

– Нешто она к вам охладела? Давайте я вам букетик составлю, а то у вас между цветами лошадиный клевер торчит.

Обалдев от срама, Василий сунул ей букет. Петровна быстро подобрала его по цветам, сорняк повыдернула.

– Может, вам с гитарой у ней под окнами посидеть? Женское сердце на музыку падкое. Да и детишкам вашим будет занятно.

– Хватит насмешничать…

– А я не насмешничаю. Я к тому, что травка тебе не поможет. Вспомни лучше, каким ты раньше плугарем был, каким чертом был на работе. Тем и взял ты Софьино сердце.

Василий не отличался особой сообразительностью, но тут его осенило:

– Так это ты, значит, бабу с панталыку сбила?

И сжал букет, как топор, вот-вот ахнет Петровну по голове. Но и та зашлась, ей сейчас все нипочем.

– Нишкни, лодырь! На твою бабу молиться надо. Она по шестнадцать часов робила, траву жрала, чтоб детей твоих сохранить. Ангел она, а не баба. А ты ряшку разлопал, а робишь, будто поденный. Ей бы гнать тебя в шею, Аника-воин!.. – размахивая кулаками перед самым носом Василия, орала разбушевавшаяся председательница…

– Ну-ну, ты полегше… – отступая, бормотал Василий…

…По улице идут Якушев и Надежда Петровна. Якушев громко, заразительно смеется.

– Неужто помогло? – спрашивает он сквозь смех.

– А как же!.. Конечно, не то помогло, что почти в смех задумано, – совесть в мужиках заговорила.

– Знаете, Надежда Петровна, – закуривая, сказал Якушев, – а ваш метод уже известен в истории. Была такая древнегреческая дама Лисистрата. И она предложила своим согражданкам объявить любовный бойкот мужьям, если они не перестанут воевать.

– Когда это было? – остро спросила Надежда Петровна.

– Да более двух тысяч лет назад.

– Bo-на!.. И помогло?

– Еще как!

Надежда Петровна чуть задумалась, потом сказала с торжеством:

– И ничего похожего!.. У них – война, а у нас – мирный труд. Совсем, значит, наоборот… А все ж ки эта твоя, как ее?.. Лизасрата – умная баба! Я бы ее к нам в правление взяла.

Мимо проходит Жан, небрежно здоровается и подымается на крыльцо сельмага.

Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке меланхолически озирает полки, тесно заставленные бутылками и дорогими папиросами. Берет пачку «Казбека», раскрывает ее, нюхает.

– Так и есть – заплесневели, – уныло говорит он.

Жан кидает на прилавок мелочь.

– Спички!

Завмаг с понурым видом кладет перед ним пачку спичек. Жан пытается прикурить, спички шипят и гаснут.

– Отсырели, не горят.

– Зато мы горим, – тяжело вздохнул завмаг, – горим, как шведы под Полтавой.

Жан окинул взглядом магазин и понимающе присвистнул.

– Подорвали бабы нашу коммерцию. Слушайте, товарищ Жан, а вы не возьмете назад свои часики? Шестнадцать камней.

– Не дешевись! – презрительно сказал Жан. – Еще не вечер. – Он наклонился к завмагу. – Ты что, твердо решил сгноить весь табачок?

– А что с ним делать? Не берут.

– Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с руками оторвут!

– Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?

– Съездить можно… – тягуче и равнодушно сказал Жан.

– Товарищ Жан, пройдем в кабинет… – попросил завмаг…

…Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту растянулась полеводческая бригада, идут в тишине – ни разговора, ни песни, ни шуток. Поравнялось с конторой звено Настехи. Из окошка высунулась Надежда Петровна, зыркнула рысьим взглядом.

– Опять Жан не вышел?

– Опять.

– Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?

– Вся неделя.

– Штрафуй – и баста!

Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.

– А Марина чего не идет? – поинтересовался Жан.

– Идет… маленько отстала, – отозвалась Настеха. – Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.

– Не жирно будет? – думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан. – Может вытошнить!

– Ничего не попишешь – систематические прогулы.

– В каких купюрах платить – в крупных или мелких? – резвится Жан.

Подошла огорченная и разозленная Марина.

– Думаешь, она шутит? – завела на высокой ноте. – Здесь так положено!

– Нет такого закона, – сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.

– А у них есть! – бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.

– Вы что?.. – побледнел Жан. – Ты что?.. – Он с ненавистью поглядел на звеньевую. – Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих – небось срамотно будет!

– Но-но, полегче! – сказал Лубенцов и загородил собою Настю.

– Ты кто такой? – Жан встал, одернул рубаху. – Ты-то чего лезешь?

– Не встревай, Костя, сами разберемся, – сказала Настеха. – А штраф платить придется.

– Поговори еще, фрицев матрас!

– Сволочь! – Кулак