удовольствия, а потом понял, что обещания, данные самому себе, сдержать намного сложнее, чем те, которые даешь кому-то.

Это был всего лишь первый укус, а я уже скулил, как побитый щенок, не в состоянии сдержать воя. Мирелла смеялась, и смех ее был похож на крысиный.

— Тише, мой мальчик, — и на этих ее словах я до крови закусил губу. Есть такие люди, чьим словам невозможно сопротивляться. Мирелла была как раз из них. Если Чезаре и Гаспаро заставляли подчиняться своим приказам через боль, то Мирелле следовало просто сказать. Это было похоже на чёрную магию или гипноз. Я продолжал скулить от боли, но в разы тише и глотая капли собственной крови. — Тебе предстоит провести здесь не один день. Надо потерпеть.

Когда они захлопнули за собой дверь, я зарыдал в голос.

— Вы провели в той комнате с ядовитыми муравьями… сколько? — ошалело спросил отец Мартин. Он был бледнее любых мертвецов. — Сколько они продержали вас там?

— Неделю?.. Месяц?.. Не переживай, священник, к концу моего рассказа ты ничему не будешь удивляться, это я могу тебе пообещать, — незамедлительно ответил Рагиро. — Раз в день Гаспаро приносил мне еду, но едва ли я мог там есть. Вернее, я попробовал, но не заметил, как один муравей заполз в тарелку. От боли я тогда не слышал даже собственного крика, а кричал я так громко, что все муравьи попрятались по углам.

Я бы сказал, что тот месяц — неделя? дни тогда соединились в один — был самым голодным, но из-за адской непрекращающейся боли я не уверен, что это так, потому что боль заглушала даже голод и жажду. Все это сплелось в единый твёрдый узел, который я не мог развязать своими силами.

Мне разрешалось снимать перчатки с ладоней только в моменты приема пищи; во все остальное время перчатки должны были быть на мне. Это было невыносимо, потому что в какой-то момент я перестал понимать, когда руки болели, а когда — немели.

Муравьи кусали, конечно, не только ладони, и тело не успевало восстанавливаться. Раны постоянно сочились кровью, а новые укусы воспалялись все быстрее. Но когда я решился стянуть с себя перчатки, потому что терпеть не было никаких сил, я взвыл ещё сильнее, потому что на ладонях не было ни одного живого места. И когда я говорю «ни одного», я имею в виду, что каждая часть кожи была в укусах.

Я не мог пошевелить даже кончиками пальцев, а иногда мне казалось, что рук у меня не было вовсе. Странные ощущения, когда ты смотришь на собственные изуродованные части тела, но не осознаешь, что они — твои.

И именно в тот чёртов момент, — священник, ту секунду я проклинал ещё очень долгие годы, — когда я снял перчатки, зашел сначала Гаспаро, а следом за ним — Мирелла. Ее мягкие черты лица в ту же секунду ожесточились, а уголки губ опустились. Рот искривила непонятная мне гримаса, а глаза стали стеклянными.

Она отхлестала меня по щекам, не сказав ни слова, и разбила губу и нос. Несколько раз пнула под ребрами, не обращая внимания на мой скулеж. Кровь смешалась со слезами. Это уже стало привычным явлением. Гаспаро стоял у входа и с безразличием наблюдал за действиями Миреллы. Его сложно было винить, учитывая, что он сам не раз меня избивал.

Самое отвратительное, что я когда-либо чувствовал во рту, — вкус крови и слез. Даже укусы муравьев в тот момент казались не такими противными, как солёный привкус железа на языке.

— Не смей, — сквозь плотно сжатые зубы процедила Мирелла. — Не смей делать то, чего тебе не говорят. Надень перчатки обратно, если не хочешь продлить испытание, — уже с привычной холодной улыбкой добавила она и погладила меня по голове, прошептав свое излюбленное «хороший мальчик», когда я выполнил ее приказ.

Гаспаро хмыкнул и отвернулся от меня, когда я случайно встретился с ним взглядом. Он схватил проходящую мимо Миреллу одной рукой за запястье, а второй — за задницу. Она рассмеялась и впилась в его губы, явно наслаждаясь тем, что у них есть зритель и что этот зритель не ее муж.

Знаешь, священник, я все ещё считаю ее красивой. Несмотря на все, что она со мной делала, она была чертовски красивой, и сейчас, спустя столько лет, я могу сказать, что понимаю, почему Гаспаро не волновало мнение брата. Не знаю, что сделал бы я на его месте.

Я рыдал, забившись в угол, словно этот угол мог меня спасти. Мои рыдания, кажется, их только сильнее возбуждали. Это не было новостью.

Не помню, как долго они ласкали друг друга в дверях комнаты пыток, но в какой-то момент я отключился, а когда пришел в себя, их уже не было.

Где-то в середине месяца я перестал ощущать реальность. Плакал, рыдал, кричал, выл, потом отключался, приходил в себя и снова начинал скулить. Ничего не ел в надежде, что умру, но, чёрт подери, от голода я тоже не умирал! Единственным, чего я так жаждал, была смерть, но даже она бросила меня! Потом я перестал даже плакать: то ли слезы в очередной раз закончились, то ли боль окончательно превратилась в онемение.

В какой-то момент я был в больном бреду и потерял сознание.

Помню только как… Гаспаро нёс меня на руках. С меня уже сняли перчатки, и я проснулся от пульсирующей, но притуплённой боли. Это было в каком-то смысле даже приятно — лежать в чьих-то объятиях и ни о чем не думать. Я не то чтобы понимал, кто меня нёс. Я просто не хотел бояться и рыдать, а желание заснуть вновь брало свое.

Не знаю, сколько он нёс меня, но те минуты ощущались как часы.

Потом он бросил меня на пол уже знакомой мне комнаты, и иллюзия спокойствия сразу же исчезла. Тело заныло с новой силой, где-то стекала горячая вязкая кровь. Меня пробрал холод, казалось, что кости внутри меня тряслись.

С трудом я осмотрел руки: на них все ещё не было живого места, но я знал, что пройдет время, и они заживут. Возможно, даже шрамов не останется… Хотя… — Рагиро протянул Мартину левую руку, где на тыльной стороне рядом с большим пальцем красовался маленький шрам из нескольких странных белых точек. — Шрамы в итоге остались.

Отец Мартин аккуратно, будто бы боясь причинить ещё больше боли, дотронулся