…Ада Шнайдер была любимой младшей дочерью знаменитого товарища Берёзова, соратника будущих вождей, беспощадного буревестника и непримиримого трибуна. Сам Берёзов и обожаемая жена его, Раиса Семёновна, в одночасье сгорели от тифа в туркестанской агитпоездке, оставив сиротами семнадцатилетнего Мишу и восьмилетнюю Аду. Сирот растила их петроградская двоюродная тётка, Мария Моисеевна. Как и свою дочку Лилию, она не баловала племянников. Да и не очень-то это было возможно – в детях кипела кровь предыдущих поколений. Если Миша был весь в отца – Бориса Нафтуловича, то Адочка удалась нравом в бабушку Рахиль, о которой поговаривали, что в далекой Чите из-за неё стрелялся известный промышленник.

Со всей отцовой неукротимостью Миша Берёзов читал взапой всё, что мог найти, слушал всё, что говорилось на квартирных посиделках рано посидевших-поседевших победителей, «Капитал» знал, конечно, наизусть, а Троцкого просто боготворил. В двадцать седьмом году, уже двадцати лет от роду, ходил на демонстрацию оппозиции Сталину, при этом ухитрялся учиться на физическом факультете университета, пропадал в мастерских первых аэроклубов, радовался жизни, кружил голову решительным участницам театральных мистерий новой эры и готовился к большой судьбе.

Адочке, напротив, было наплевать на судьбу. Она сама судьбой крутила в водоворотах и геометрических иллюзиях революционных и не очень революционных искусств. Правдами и неправдами оказывался этот женский ребёнок то в «Бродячей собаке», где, дрожа от аллитераций ниспадающих лестницей строк, звенела она навстречу пьянящему ритму нового времени, то сквозь огромные витрины Невского рассматривала шаркавших «шимми» буржуев, то с помощью брата оказывалась за кулисами театров, дышала пылью декораций, вертелась под ногами и даже пару раз оказалась наверху пирамиды атлетов, яростно размахивая красными флажками навстречу грому аплодисментов комсомольского съезда.

Мишка Берёзов к своим двадцати пяти годам получил место в физической лаборатории, где среди занудных калибровок новеньких резисторов грезил превзойти славу безумного сербского гения электротехники. Ослепительно-чёрные молнии и идеальные аппараты лучевого воздействия на человеческий разум освещали Мишкины ночные фантазии. Бюрократов во френчах, предавших идеалы революции, он ненавидел столь же ярко и безошибочно, как ненавидел врагов молодой Республики.

Ада… Четырнадцатилетняя Ада напечатала свои первые стихотворения благодаря двоюродной сестре, Лилии Лебединской, вторым браком удачно вышедшей замуж за знаменитейшего детского писателя Матвея Лебединского. Ада росла, впитывала, вдыхала и заглатывала жизнь, округлялась грудками, стригла волосы накоротко, убеждала заслуженных военлётов показать вблизи ангела на шпиле Петропавловки, писала наэлектризованные стихи, танцевала на вечерах со знаменитыми полярниками, походя доводила до обмороков солидных литераторов, уверенных в своём искусстве совращения, и вела себя так магнетически-беспечно и победительно, что трепетали даже многоопытные писательские жёны.

У Мишки и Ады не было друзей-сверстников. Все их друзья – опекуны, учителя и наставники – были из мира победителей, живших по законам бивака, временной передышки перед новым мировым походом. Александр Васильевич Князев был, напротив, из ненужного, потерпевшего поражение мира. По-хорошему, шлёпнуть надо было гада, но очень уж он хитро устроился, всё в лабораториях, испытательных цехах и сверхсекретных эпроновских авантюрах. Особо талантливые подлецы всегда недоумевали по поводу его живучести, не подозревая, что у Князева никакой защиты-то и не было, кроме простого, как кремнёвый топор, факта – он был лучшим.

Всем памятен секретный, но от того знаменитейший случай, когда авиационные генералы, вернувшись из поездок, организованных любезными офицерами люфтваффе, потребовали превзойти кислородную аппаратуру, разработанную сумрачным германским гением. На большом, весьма истерическом совещании Александру Васильевичу была поставлена совершенно нереальная по срокам задача. Он пожал плечами и вынул из своего старомодно-пижонского саквояжа свёрток чертежей, дождавшийся своего времени. Бледные руководители авиационных КБ вытерли холодный пот и взвились орлами.

А дальше надо же было случиться такому несчастью – Князев и Адочка Шнайдер встретились.

В мае 1938 года, на шумном наградном вечере, среди кружащейся толпы молодых орденоносцев и прекрасных женщин, столкнулись двое – серьёзный физик-изобретатель и юное поэтическое дарование. Напрасно Зинаида Прокофьевна привыкла к мгновенным исчезновениям своего мужа; она сидела за красивым столом, любовалась танцующими, улыбалась комплиментам двух полковников и маститого литератора, даже непривычно рискованно шутила, шампанское чуть кружило голову и напоминало о надёжно забытой прелести жизни. А в тёмном институтском ЗИСе, освещённом лишь светом из высоких окон, привычно наплевав на всяческую осторожность и седины покровительствующего совратителя, Адочка Шнайдер до изнеможения целовала Князева, своего Сашу…

Ада вошла в комнату, поставила на стол две полупрозрачного фарфора чашки, придвинула Князеву вазочку с сушками, налила кофе. Не предложила сахар, ничего не спросила, не удивилась. Просто делала всё так, что немедленно становилось понятно – ничегошеньки она не забыла. Всё помнила. Все Сашины привычки. И конечно же, играла. Никто не умел так играть во внезапную игру взглядов, как Аддет.

– Так что же время? Ты мне так и не ответил тогда – есть время или нет, – Аддет мягко села напротив и тихонько улыбалась.

Она в точности воспроизвела начало того невинного разговора, стоившего Князеву половины его судьбы. Секунда, другая. Вдох-выдох, «поехали».

– Время? Время странная штука, Аддет. Его нет. Выдумка это все. Самообманка умных людей.

– Расскажи. Ты так тогда и не рассказал. Кричал много, а не рассказал.

– Дурак был. Думал, жизнь длинная.

– А оказалось?

– Оказалось, ещё длиннее. Вкусный кофе.

– Лучший в городе. Я поставила воду без газа – попробуй запивать каждый глоточек.

– Хвастунишка… Вот смотри – кофе. Вот он – есть. Вот он сейчас горячий. А вот я подул, кофе остыл. Что-то случилось. Началось и закончилось. А вот я опять подул. Опять началось и закончилось. Это жизнь. Мы привыкли эту протяжённость называть временем. Философы головы ломают, физики привычно раскладывают весь мир во времени. А его – времени этого – нет.

– Забавно. Ты и тогда так думал или сейчас на ходу импровизируешь, меня разыгрываешь?

– А думай, как знаешь, Ада. Мы, человеки, привыкли соразмерять всё с нашей жизнью, с тем, что происходит вокруг нас. Вокруг нас всё течёт, всё меняется, всё повторяется. Повторяется день и ночь, повторяется бег планет, вращение Галактики, биение сердец, повторяется распад атомов. Процессы. Просто разные процессы. Что-то началось и закончилось. А мы сравниваем свою жизнь с этими процессами. Ощущаем.

– Ну и что? Все уснут, а часы идут. Часы идут, а люди спят. Время течёт.

– Да не течёт оно! Где эта река? Люди придумали время, чтобы сравнивать свою жизнь с этим миром, который вечен в своём движении! Я взял и бросил ложку (Князев швырнул ложечку в коридор. Ада не повела бровью, только слушала – внимательно-внимательно. Какие же у неё сверлящие глаза! Карие, с искоркой, быстрые, как удар ножа) – ложка улетела.