– Конечно, не просто так, – он чуть отодвинулся от стола, достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную газету, развернул и положил перед Адой. – Читай.

– Погоди. Ты пришёл сюда, ко мне, и хочешь послушать, как я читаю «Вечерний Ленинград»?

– Именно. К тебе. И хочу послушать, как ты читаешь «Вечерний Ленинград». Вот здесь, – он ткнул пальцем в нужное место.

– Ох, Сашка… Только потому, что люблю тебя.

Она чуть смущённо взяла очки со стола («Да она стесняется!») и надела их, мило улыбнувшись («Ах ты ж кокетка!»).

– Здесь? Хм… «Волки в овечьей шкуре». Это? Ого, да тут целый «подвал». «Письмо в редакцию». Всё читать?

– Карандашом выделено.

– Ясно. Итак… «Требуем прекратить гнусную травлю и унижения Олега К., столкнувшегося с систематическими оскорблениями и издевательствами… До каких пор общественность будет мириться с самим существованием приспособленцев, обманным путем проникших в ряды ленинградского студенчества?..»

4

– «…Проникших в ряды ленинградского студенчества, всегда следовавшего ленинскому завету упорно учиться, студенчества, славного своими идеалами братства и взаимовыручки? Мы чуть позже обратим особое внимание на трусливую и беззубую позицию комитета комсомола института, попустительство райкома комсомола и партийной организации. Где ваша партийная бдительность, товарищи? На ваших глазах распоясавшиеся подонки попытались учинить инквизиторское судилище над молодым человеком, случайно оказавшимся на пути этой пьяной своры. Как можно вообще было допустить, чтобы честный и открытый юноша, почти ещё мальчик, из хорошей семьи потомственных ленинградских интеллигентов, был оболган сомнительными личностями, которых и личностями называть недопустимо? Самым возмутительным является тот факт, что вместо того, чтобы решительно поддержать и защитить Олега К., оказавшегося в непростой ситуации, милиция и ректорат пошли на поводу у этих лжецов и, возможно, вымогателей.

Город должен знать своих “антигероев” поименно. Это третьекурсники, некие К. Давыдов, А. Васильков и А. Филиппов. Именно они стали зачинщиками избиения и преследования Олега К., способного студента, который в силу своей врождённой скромности и интеллигентности не стал кулаками доказывать своё нравственное и культурное превосходство. Нет, само поведение вежливого и воспитанного юноши стало достойным ответом этим хулиганам.

Мы обещаем нашим читателям, что редакция берёт под свой контроль эту вопиющую ситуацию и не допустит, чтобы честное имя Олега К. было втоптано в грязь. Но, самое главное, мы не просто просим, мы требуем, чтобы партийный и комсомольский комитеты института дали принципиальную оценку действиям группировки потерявших стыд молодчиков, для которых сомнительное времяпрепровождение явно дороже учебы и служения Родине. Такой плесени не место в Ленинграде, не место в передовых конструкторских бюро и на производствах».

Голос Зинки Смирновой дрогнул. Она аккуратно положила газету на стол, расправила её дрожащими пальцами, затем сложила и тут же убрала руки, будто бумага её готова была укусить.

Зоська Добровская и Томка Войкова сидели на подоконнике и тихонько курили, пуская дым в открытую фрамугу. На своей кровати всхлипывала и вздрагивала всеми кустодиевскими формами Катенька Сазонова. Тишина кружилась над их головами, заглядывала в мрачные лица, всматривалась, словно доверчивая дурочка.

– Девочки, что же вы молчите? Девчонки! – Зинка не выдержала затянувшейся паузы. – Девчонки! Их же сейчас из института, из комсомола попрут! Вы что, не хотите ничего сделать?

– Как там сказано – «принципиальную оценку действиям группировки»? – Тома резко выдохнула дым.

– Сейчас… Да, «потерявших стыд молодчиков».

– Ну что, девочки. Приехали. Приплыли. Готовы заступиться за «потерявших стыд молодчиков»?

Зоська сощурила зелёно-синие глаза. Ни тени карего. Жесткая складка рта, ненавидящие глаза.

– За «распоясавшихся подонков»? Тома, ты так хотела сказать?

– Точно. А вы, Катерина Гурьевна, что можете сказать об этих «сомнительных личностях»?

Катя повернулась одним махом, так что вскрикнули все расплющенные пружины, сверкнула зарёванными глазами, открыла было рот, но вместо внятной речи раздался лишь очередной могучий рёв. Слёзы опять брызнули из её глаз.

– Вот ты, Катенька, труба иерихонская. Чего воешь? А как своему подонку глаз подбила, небось, так громко не выла? Да? – Зоська была неумолима. – Видишь, как Боженьке люди помогают? Вот так и надо – с гадами и ублюдками. В грязь их. По заслугам. Как они вообще имеют право на существование рядом с такими благородными почти мальчиками… Как там? «Из семьи потомственных ленинградских интеллигентов»? Зинка! Что вздрагиваешь? Ты видела этого юношу, который интеллигентно доказал своё нравственное превосходство?!

– Нет, я потом видела. Ну… Когда они уже… Ну…

– Чего мямлишь, дура? А мы видели. Видели с самого начала, как эти подонки распоясались. Так, Тома? Катенька, так?

– Ы-ы-ы! – заревела Катенька, уткнувшись лицом в мокрую подушку.

– Ещё бы тебе не видеть. Уж столько увидела, на всю жизнь запомнила, не так ли?

– Да уж, – тихо добавила Тома. Она смотрела в тёмный двор. Невольно её взгляд скользнул вверх, по стене корпуса напротив, безошибочно нашёл тёмное окно «трёх троек». Она научилась это окно узнавать сразу. Не высчитывала, а сразу находила. – Катеньке нашей больше всего довелось увидеть. Так, Гурьевна? Эй, «каша», что молчишь?

Гурьева «каша» и молчать-то толком не молчала – душа у неё огнём горела, жглось внутри, аж пыхало, вот. И кому сказать, кому рассказать, мамоньки мои, о кошмаре, что перед глазами две недели стоял?! Кому – маме рассказать? Или тёте Ирине Макарьевне?

Да о чём? О яйцах бараньих по лицу? Хороша Катенька, заехала в славный Ленинград, чтобы по лицу да бараньими яйцами! Вот уж «по усам текло, да в рот попало».

А вот что потом, в тот же вечер случилось – как назло, как наваждение какое.

…За окном – темнота, ленинградская темнотища, сырость питерская цвета сыра, мутно-морозная влага света от фонаря, криво освещающего колодец корпуса девичьего общежития. Тёплая комнатушка, девчонки-зубрилы. Зоська, как всегда, со своей физикой, поверила Князеву, надеется на физфак перейти – к своему Алёшке, Элу этому проклятому. Надеялась, да. А вот Томка, серая, высохшая, иссушенная огнём, что изнутри жжёт, да словно вся зарубцованная, беспощадная, злая на слово Томка – тоже сидит учит.

А внутри, мамоньки, всё болит, всё скребет, воняет и душит, выворачивает, выташнивает, помнит каждая клеточка, как ударила рука Сашку. Да отсохни ты, рука проклятая! У Сашки кровь из разбитого носа так и брызгнула. Нет, брызнула, так по-городскому говорить, кажется, надо? Да что же такое, мамоньки? Да как же – ведь душа вся болью болит, тошнит, и не слышно, что девчонки говорят, что просят. Что? Шторы закрыть? Будто смотрит кто? Сейчас, девочки, сейчас, закрою, только слёзы проглочу, нелегко мне, девочки, вот какая штука, заехала Катенька из Томска да в Ленинград, да нашла себе мальчика, да получила по мордасам, вот.

И встаёт