class="p1">– Этого не может быть, – ответил я, расширяя свод, чтобы посреди пещеры можно было выпрямиться в полный рост. – Телевидение, наверняка, в каждом выпуске рассказывает про нас.

– Папаша, а не все ли равно, будут говорить о вас по радио или нет? – спросил Тенгиз. – Вам станет легче?

Гельмут не сразу ответил. Он сдвинул шапочку на затылок, вытер платком влажный лоб.

– Вы еще молодой, – сказал он, принимая от меня очередной кирпич. – Вы еще не знаешь, что есть самое страшное в жизни.

– Интересно, что же?

– Илона хочет, чтобы я был. Мой сын хочет, чтобы я был, – начал перечислять Гельмут. – Моя страна хочет, чтобы я был. Она думает, где я, какое я имею здоровье, какое я имею настроение. Будет хорошо, если Россия тоже будет думать про меня. Но эта страна делает большой секрет. А что случилось в Минеральные Воды? Ничего не случилось! Молчание – золото, да?

– Дайте-ка мне посмотреть на ваш приемник! – попросил Тенгиз и протянул ладонь.

Ничего не подозревая, Гельмут отдал ему радио. Тенгиз взвесил прибор, покрутил какой-то тумблер и, неожиданно замахнувшись, кинул его в пропасть.

– Так будет лучше, – сказал он. – И вам спокойнее, и нам.

Гельмут перестал принимать от меня кирпичи, опустил руки, оперся о бастион.

– Вы будете плохо умирать, – равнодушным голосом сказал Гельмут. – Бог все видит.

– Да что вы говорите! – обрадовался Тенгиз. – А он видел, что вы творили в войну? Он Освенцим видел? А детский лагерь под Саласпилсом? И как вы после этого намерены умереть, папаша?

Гельмут ничего не ответил, отошел в сторону и сел на рюкзак рядом с Илоной. Мы продолжали работать втроем.

– Зря ты так, – сказал я Тенгизу. – Достаточно было вынуть батареи. Он той штукой ловил Берлин – последнее утешение.

– Купит новый. И вообще, я не вижу ничего странного в том, что о нас не говорят по радио, – пожал плечами Тенгиз. – Не говорят, значит, не о чем говорить. Упустили они нас, вот и стыдно об этом всенародно объявить. Пусть Глушкинсона это настораживает.

– С чего бы мне… – пробормотал Глушков и попытался изобразить что-то вроде улыбки.

– Как это – с чего? Ты что ж это, меня уже за своего друга принимаешь, а? Ты ж заложник! Кандидат в покойники! Пушечное мясо! Въезжаешь, Глухер фон Дебильсон?

– Сейчас мы все в одной связке, – негромко ответил Глушков, вытирая нос рукавом. – Ситуация уравнивает…

– Нет, все-таки нравится мне этот лопоухий! – широко улыбнулся Тенгиз и похлопал Глушкова по плечу. – Молоток! Философ! Ты кем работал при жизни?

– Курьером.

– Курьером! – Тенгиз поморщился. – Теперь все ясно. Теперь мне понятно, почему тебе так хочется уравняться с нами.

– Вы меня не совсем поняли, – разговорился Глушков. – Я не хочу уравняться с вами. Это без моего желания, непроизвольно делает ситуация. Я же только испытываю себя, определяю, где предел возможностей.

– Ты слышал? – заглянул ко мне в пещеру Тенгиз. – Вот народ пошел! Хапает без зазрения совести, где только может. На халяву волю тренирует, храбрость развивает и ни разу, засранец, не поблагодарил.

– Принимай кирпич! – сказал я и ткнул Тенгизу в лицо снежным обломком.

– Повежливее! – напомнил о своем положении Тенгиз. – Раскомандовался!

Мэд в оборудовании бивака участие не принимала. Она сидела с Гельмутом в стороне, и о чем они говорили, не было слышно. Бэл пошел разведать лавиноопасный склон, который нам предстояло преодолеть завтра, а заодно попытаться сбросить лавину. До нас доносился частый стук автоматной очереди – Бэл расстреливал крутой снежный склон, но тяжелого гула сходящей лавины вслед за стрельбой не последовало.

Лавины не столь глупы, как кажется. Сталкиваясь с их капризами и повадками, я иной раз становился суеверным. Мне казалось, что в тупой мрачной силе лавины заложен некий смысл, некая запрограммированная фатальность. Бывало, что я подрезал снежную доску, проезжая по ее верхней кромке на лыжах, даже подрывал тротиловым зарядом – и хоть бы хны. Лавина казалась умершей, а снежный склон – надежным и безопасным. Но проходил день, другой – и лавина вдруг сходила, перемешивая в тоннах снега и льда лыжников или альпинистов, случайно оказавшихся на ее пути.

Когда пещера была готова, и я стал заносить в нее вещи, ко мне присоединилась Мэд. Мы вместе разложили и разровняли палатку на полу, а поверх нее расстелили кариматы.

– Тебе нравится этот отель? – спросил я.

Девушка рассеянно кивнула. Она была чем-то озабочена и думала о своем. Я тронул ее за подбородок и вопросительно посмотрел ей в глаза. Мэд вздернула брови и кивнула на вход.

В пещеру зашел Глушков, поставил в углу канистру с бензином и примус и снова вышел. Я заметил, что он успел замусолить мой пуховик, который я ему по доброте душевной дал поносить. Наверное, когда ел, то ронял куски каши и тушенки на грудь. Правильно сказал Тенгиз – засранец.

Мэд привстала, выглянула из проема и снова подсела ко мне, прижимая палец к губам.

– У меня все не выходит из головы тот альпинист, – шепотом произнесла она.

– У меня тоже, – признался я.

– Я не могла тебе раньше сказать, рядом все время кто-то был. Там, на ледовой стене, когда ты понимался, я случайно заметила…

– Эй, переводчик! – раздался голос Тенгиза. – Ты чем там занимаешься?

Мэд отпрянула от меня и стала распаковывать рюкзак. В проеме показалась голова нашего излишне острорумного недоброжелателя.

– Не помешал? – спросил он, пошловато ухмыляясь. – Миль пардон! Но я вынужден прервать ваше воркование. Скажи своей фрау, чтобы начинала готовить ужин. Бэл вернулся, он голоден и зол.

Мэд догадалась, о чем речь, и послушно занялась примусом. Меня разбирало любопытство. Я тронул девушку за локоть. Она коснулась губами моего уха.

– Этот обыскивал труп…

Я с изумлением взглянул на Мэд и одними губами произнес:

– Тенгиз?

Она отрицательно покачала головой.

– Глушков? – с еще большим изумлением спросил я.

Она кивнула:

– Когда ты шел по стене, а мы все следили за тобой. Я случайно заметила…

– Вот как? – в полный голос произнес я. – Но зачем из этого делать тайну?

Я встал. Мэд схватила меня за руку, пытаясь остановить, но я вывернулся и вышел из пещеры.

– Тенгиз! – позвал я.

– Аиньки? – отозвался он из-за снежного бастиона. Над верхним срезом стены показалась лысая голова. Стекла очков были припорошены снегом, и Тенгиз, делая пальцами круговые движения, протирал их.

– Боюсь, что я больше ничем не смогу вам помочь.

Тенгиз клоунски нагнал на лоб морщин и приоткрыл рот.

– Да что ты говоришь! Вот беда-то какая!

Не обращая внимания на его кривлянье, я пояснил:

– Все дело в том, что один из