была вынуждена вернуться в свою деревню. Но поскольку деньги еще оставались, Бабис арендовал небольшую кофейню в одном торговом пассаже и начал бегать по офисам разносить на подносе кофе с лукумом – из князи в грязи. Надеялись, что на доходы от кофейни они достроят дом и будут жить. Но Бабис был не из тех, кому можно заниматься торговлей. Когда ты всю жизнь провел за письменным столом с ручкой в руке, ну никак ты не станешь на следующий же день заправским негоциантом. К тому же он еще и пил. Посреди бутылок с коньяком и ракией он был как волк среди овец. Не говоря уже о том, что он был щедрым и великодушным до неприличия. К нему заходили друзья-приятели повидаться, и он наливал им реки узо, даже не заикаясь об оплате. И вдруг Елена от своего кума узнает, что Бабис начал вести переговоры о продаже дома. Она взвилась до небес. Хвать детей под мышку и бежит к свекру со свекровью и начинает плакать и кричать: “Если вам не жаль меня, пожалейте хотя бы собственных внуков, они ведь ваше имя носят!..” Те переполошились. Не потому что так уж пожалели ее или детей. Она со своей свекровью уже раз сто поругалась, так что ее там видеть не хотели. Но просто подумали, что если Бабис продаст дом, то в конце концов за все остальное придется платить им. Говорят себе: до каких же пор Бабис будет сидеть у нас на шее и мы будем давать ему деньги на прогул души и на пьянство? И тотчас собирают семейный совет, на котором было решено пусть даже силой, но заставить его переписать дом на имя моей дочери. Знали, что он у нее под каблуком. Он был пьяницей, и они могли в любую минуту пойти к прокурору, и объявить его недееспособным, и таким образом отнять у него право управления собственным имуществом. И только вчера сходили в нотариальную контору и переделали на нее бумаги, как сегодня возвращается добрый человек к себе домой, а там пусто!..

…Вечером того дня я сидела в нашей спальне, той, что побольше, она была самой светлой комнатой в доме – мы уже к тому времени съехали от Давикоса, – и штопала носки Тодороса. Через несколько дней он должен был уехать в Афины. Ему пообещали место редактора отдела спорта в какой-то газете, и я собирала его в дорогу. И сижу я так и подшиваю, вся в горьких мыслях, что вот уезжает мой сыночек и кто теперь знает, когда мы с ним снова свидимся, и вдруг слышу какие-то странные звуки у входной двери. Открываю, на пороге – Акис. Ему тогда было года четыре. “Кто тебя привел, детка?” Молчание. Она его выдрессировала, чтобы он и слова не смел сказать, и когда она ему говорила: “Так смотри же, чтоб ни звука мне!” – он рта не раскроет, хоть режь его. “Давай, заходи, детка”, – говорю ему. А сама думаю: да она совсем рехнулась. Видно, ей куда-то срочно надо было бежать и она оставила его у двери. Или пошла туда, где сейчас ребенок ни к чему… К несчастью, она и после того, как они с Бабисом снова сошлись, продолжала встречаться со своим маслоторговцем. Но мне даже в голову не могло прийти, что случилось на самом деле. Я же знала, что, раз он согласился переписать дом на ее имя, их отношения были лучше некуда. Как раз возвращаясь тем вечером от нотариуса, они заехали ко мне, чтобы рассказать о событии, и были что твои голубки. Бабис хотел сводить ее в кино, но она изобразила срочный приступ головной боли, и он повез ее домой. Это тоже было частью плана. Она приняла решение. Подарю ему, говорит себе, последний прекрасный вечер, так просто, сувенир на память… Нет, она совсем больная. Взяла да и оставила ребенка возле входной двери. Он не мог сам пройти такой длинный путь. Ну, посадила его на подушку возле себя, дала ему тарелочку с орехами и колку, и вот он их колол и ел, иной разочек и обо мне вспоминал и давал по орешку. Я вернулась к штопке и штопала, пока не начало темнеть, поднялась поставить на плиту еду, чтобы подогреть, пора уже было детям возвращаться с работы, как вдруг слышу, на улице Бабис кричит, пьяный в стельку: “А ну выходи, шлюха, выходи, потаскуха! Открой мне дверь, потому что я из тебя сейчас котлету сделаю!” И, сказано – сделано, давай швырять камни в стекла веранды. У меня чуть пупок от ужаса не развязался. Бегу на улицу, открываю дверь и, когда увидела, как он уставился на меня осоловелым взглядом, с камнем в руке, говорю: “Чем это я тебе так глаза намозолила, пьянчужка несчастный, что ты меня потаскухой обзываешь? Думаешь, я твоя мать? Так ты ошибаешься! Что случилось?” – “Ах ты ведьма! Отдай мне обратно мою жену! Ленаки! Где ты, моя женушка?” Я взвилась до небес: “А ну прекрати, чтоб тебе пусто было. Ты нас на всю округу опозоришь! Да что же, мне из-за тебя опять переезжать?! Если ты утратил свою Елену Прекрасную и думаешь, что я ее прячу, так вот тебе дом! Заходи и обыщи хоть каждый угол!” И рассказала ему, как нашла ребенка у себя под дверью. Пошатываясь, он вошел в дом и давай шуровать под кроватями и за дверями. И когда понял, что я правду говорю, сел на угол кровати и зашелся в рыданиях. Первый раз я видела, чтобы мужчина так плакал. И только начал успокаиваться, как заметил своего сына, который все еще сидел на подушке с орехоколкой в руке и смотрел на него, будто знал, в чем дело, и снова заплакал: “Апостоли мой, душенька мой, – говорил ему, – оставила нас Елена, сыночек, заперла от нас наш дом…”

…Через несколько дней Тодорос уехал в Афины. Возвращаясь на автобусе с вокзала, я проплакала всю дорогу. Иди своей дорогой, дитя мое, говорила я себе мысленно, и да пребудет Господь Наш с тобою. Ах, Господи, все повторяла я, ну почему ты так все устраиваешь, что мне приходится жить вдали от моих детей? Один живет на чужбине. И кто знает, с какими трудностями предстоит столкнуться ребенку в таком городе, как Афины! Кто ему там постирает и кто погладит? Кому он расскажет свои печали, на кого будет пучить глаза, на кого орать, чтобы зло сорвать? Другой же хоть и