может остаться безнаказанным? Или пример твоего отца тебя вообще ничему не научил?” – “Оставь моего отца в покое, не смей даже имени его произносить!” – “Да как же мне его не вспоминать, когда ты – вылитая он! Заставила человека оформить на тебя дом, все, что он нажил непосильным трудом, и на следующий же день бросаешь его, да еще, жестокая, оставляешь ему один-единственный матрас на полу, прямо как издеваешься над человеком! Что ты улыбаешься, ты, я к тебе обращаюсь, что, по-твоему, это так смешно, есть повод посмеяться? И в конце концов, ладно, – говорю ей, – ты все это сделала, повадился кувшин по воду ходить, там ему голову и сломить, дело твое, но неужели же ты не могла появиться и поддержать меня в беде? Да что же это, ты совсем не интересуешься, что происходит с твоим братом?” – “Ну и на что ты хотела, чтобы я пришла? Чтобы что делать? Чтобы я дала судье, чтобы он его освободил?” – “По, по! Да вы только послушайте, что за язык у этой девчонки! Посмотрите на это бесстыдство! А где малышка?” – “Я пошла и бросила ее в аристократическом заведении твоего пьяницы-зятя. Да, и давай сюда твоего внука, если он тебе не требуется в качестве дам-де-компани, так я и его туда же отправлю. Он хотел сына, так вот пусть он теперь ему всю плешь проест. А я хочу свободно прожить свою жизнь!” – “Свободно! – говорю ей. – Да что это значит – свободно, и куда это тебя приведет такая свобода? Сходила бы, что ли, к Софитце, чтобы она рассказала тебе новости о своей дочери. Ты знаешь, что Рина докатилась до борделя?” Она вспыхнула, как спичка. Никогда ей не нравилось слушать правду. “Присматривай лучше за своим бродяжкой-сыном, – говорит она мне, – и пусть тебя не беспокоит, что станется со мной”. – “Мой бродяжка-сын, – говорю ей, – мужчина, и у него есть пиписька, и что бы он ни сделал, ни один козел ему слова сказать не посмеет. Хочешь сказать, что с женщинами дело так же обстоит?” – “Так же и даже лучше!” – “Я только молю бога, дочь моя, – ответила я ей на это, – чтобы не пришлось тебе горько раскаиваться, потому что я – твоя мать и за тебя переживаю, а ты… говори ты что хочешь…” Она встала и ушла. Не прошло и десяти минут, как прибыл Бабис с младенцем на руках. “Мама, п-п-п-ришла, – он когда волновался, а при этом был трезвый, всегда ужасно заикался, – п-п-п-ришла и бросила ребенка на стуле. Ч-ч-ч-ч-то мне с ним делать, мама, к-к-к-к-к-уда нести?..” И знаешь, Нина, я вдруг увидела, как за одну секунду человек постарел на десять лет. “Так, оставь ее здесь, – говорю ему. – Что уж мне, горемычной, с вами делать. Не хочу никого обвинять. Одна только злосчастная судьба виновата…” И вот снова-здорово начала я нянчиться с младенцем. Но недолго. Где-то через месяц снова объявилась моя дочь, на голове уже другая идиотская шляпка, и говорит мне: “Я пришла забрать своих детей!” – “И куда ты их поведешь?” – “Пойду и сброшу их с балкона Белой башни, чтобы утопить их! Есть другие предложения?..”»

8

Потом они снова переехали. Они меняли дома как перчатки. Каждый новый эпизод происходил и в новом доме, прямо как в театре, где для каждого действия меняют декорации. Просто чудо, что Тодорос ухитрился стать таким организованным при такой-то жизни.

«…Мой старший сын, значит, жил в Афинах. Димитрис служил в авиации. Дом Камары, о котором я тебе рассказывала, был слишком большим и дорогим для двух одиноких женщин. И прежде чем мы бы убедились, что Тодорос нашел хорошую работу и может помогать нам деньгами, мы должны были затянуть пояса потуже. Нашли мы домик подешевле в одном переулке в Эгнатии: две комнатки и кухня, ни одного окна на улицу, зато в глубине – дворик между тремя высокими домами. Летом в нем было прохладно, так что я с удовольствием дремала там после полудня. Но когда началась зима и зарядили дожди со снегом, то стены, несмотря на все обещания хозяина, начали отсыревать, в пасмурные дни ты не видел, что у тебя под носом делается, от пара. Что экономили на плате за квартиру, уходило на керосин. На первом этаже жил дантист лет сорока и старушка-домработница, которая ему стирала да готовила. На втором – обитал сам хозяин с женой и ребенком. Он был хорошим человеком, приветливый такой, любезный, но вот жена его оказалась сущей ведьмой. С первого же взгляда я поняла, что мы не поладим. И не промахнулась. Мы еще и месяца не прожили, как начались скандалы. Одна моя приятельница, Софитца, – дай ей Бог здоровья – подарила нам собачку. Мы ее назвали Хиони, Снежинкой. Шерстка у нее была белой как снег. Ну что тебе сказать, Нина, более умной собаки я в жизни своей не видывала. Она только что не разговаривала. Димитрис мой с детства обожал собак. Как у него увольнительная, он к нам бежит, и не чтобы нас повидать, а все больше чтобы с Хиони поиграться. Научил ее всяким фокусам: бросал тапочку во двор, она за ним бросалась и приносила обратно. Говорил: “Служи!”, и эта дьяволица вставала на задние лапки и ни за что не опускалась обратно, пока он ей не скажет: “Вниз”. Получше всяких там цирковых собачек была. Но эта ведьма, хозяйка, на дух собак не переносила. И пошло-поехало: сегодня она верещит, что у собаки клещи, завтра – что эхинококки. “Василаки! – кричала она своему сыну как можно громче, чтобы и я услышала. – Иди-ка, сыночек, ко мне, не подходи близко к этой грязной собаке, а то еще подцепишь каких хионококков!..” Она нудела, что собака написала в цветнике и теперь у нее завяли все подсолнухи. “Ну и что за чушь ты несешь здесь о каких-то там подсолнухах, дорогая моя госпожа Маргарита, – говорю я ей однажды. – Может, поговорим, э? Тут что, в этом склепе столько солнца, что можно выращивать подсолнухи, э?” Чтоб ты не думала, голубка моя, что ты одна здесь умная и умеешь острить и играть словами, – так я себе сказала. В конце концов она стала угрожать: не выгоню собаку – она ее отравит. “Пусть только попробует, – тут же взвился Димитрис, когда я ему об этом рассказала, – узнает, почем фунт изюма!” – “Оставь свое бахвальство для себя любимого, храбрец ты мой! – говорю ему. – С меня же хватит. Ты уже и так постарался на славу, чтобы испоганить свою анкету. Я сама знаю, чем ее прищучить, когда настанет