В общем, повезло Ирке, да не просто так, а потому, чтоумная. Одно плохо, сосунок-то за спиной опять помер.

Григорий Петрович Русов почти не спал и совсем потерялаппетит. Он похудел, побледнел, у него повысилось кровяное давление и началисьголовные боли, чего прежде не случалось. Победа стоит дорого, особенно политическаяпобеда. За губернаторский пост приходится платить, как говорится, натурой.Здоровьем своим, нервами.

До инаугурации оставался всего день. Он хотел провести этотдень вдвоем с женой, уехать в охотничий домик, благо погода стояла отличная,первое майское солнышко согревало тайгу, а комариный сезон еще не начался.Самое золотое время, чтобы отдохнуть на природе.

Но Вероника Сергеевна, вопреки его настойчивым просьбам, немогла отменить прием больных. Она была настолько не права, что Григорий Петровичрешил обидеться всерьез. Уехал в охотничий домик без жены и вызвал туда к себемассажистку Риту, беленькую, крепенькую, как наливное яблочко.

Вероника Сергеевна вела прием больных. Все шло как обычно.Но в начале третьего в кабинет влетела лохматая, немытая девчонка в беломхалате, который висел мешком на тощей крошечной фигурке, и прямо с порогакинулась Веронике Сергеевне на шею, приговаривая:

– Ника, Господи, наконец-то! Ты здесь как в танке, убольницы охрана, мне пришлось перелезать через забор, потом я пряталась вкакой-то чертовой прачечной, это ужас, а не город! Прямо как в фильме «ГородЗеро»! Ну-ка дай на тебя посмотреть! Выглядишь классно, совсем не изменилась.

Сестра и фельдшер, находившиеся в кабинете, дружноповыскакивали из-за своих столов, готовые дать отпор незваной хулиганке.

– Нам надо поговорить наедине, очень срочно – зашепталадевочка Нике на ухо, крепко обнимая ее при этом, так, что невозможно былоразглядеть лицо.

Ника, опомнившись, мягко отстранилась и все равно не сразуузнала Зинулю Резникову, свою школьную подругу. Сначала она заметила, что передней вовсе не девочка-подросток, а взрослая, изрядно потасканная женщина, простоочень маленькая и худенькая. И, только вглядевшись, узнала яркую голубизну всееще восторженных глаз, вздернутый тонкий носик округлый упрямый лоб подпоредевшей, слипшейся желтой челкой.

Они не виделись лет восемь, и все равно трудно былопредставить, что человек мог так измениться.

– Никитка погиб, – сказала Зинуля еле слышно. – Я,собственно, из-за этого тебя нашла, – она покосилась на фельдшера и сестру, –слушай, пойдем куда-нибудь. Ты ведь в три заканчиваешь. Помянем Никитку ипоговорим.

– Как погиб? Когда? – Ника отступила на шаг и глядела наЗинулю с какой-то странной застывшей улыбкой. На самом деле это была скореегримаса, как будто человека очень больно ударили, причем совершенно неожиданно,и он еще ничего не успел понять, но уже чувствует жуткую, не правдоподобнуюболь.

– Три дня назад. Он временно жил у меня. Был пожар. Нашлиобгоревший труп. Похороны только в среду. Родители в Вашингтоне, вот поэтому ине хоронят, ждут их.

– У тебя? Обгоревший труп? А почему решили, что это Никита?– спросила Ника тусклым равнодушным голосом.

– Пойдем отсюда, – ответила Зинуля, – я все тебе расскажу.Но только не к тебе домой, – добавила она еле слышно. Нам надо поговоритьстрого наедине. Понимаешь?

Ника не спросила, почему нельзя домой, не села вместе сЗинулей в черный «Мерседес», который ждал у ворот больницы. Она даже не сталавыходить через ворота, чтобы не показываться на глаза ни шоферу, ни охране.Сообщив фельдшеру и сестре, что вернется минут через двадцать, она покинулабольничный сад вместе с Зинулей через дырку в заборе.

* * *

«Ох какая замечательная сцена, первая леди города вылезаетчерез дыру в заборе. Жаль, нет видеокамеры или хотя бы фотоаппарата. Осторожно,мадам, не порвите колготки, здесь гвоздик. Ловко, ловко, ничего не скажешь. Давы бледная какая, краше в гроб кладут. А подружка-то наша, умница. Прыг-скок, иготово. Шустрая, исполнительная. Спасибо ей, птичке. Прилетела, насвистела…Больно вам, Вероника Сергеевна? Вижу, еще как больно! Ничего, придетсяпотерпеть. Все только начинается. Вы уж простите, придется потерпеть ипострадать. В этом нет ничего плохого. Это справедливо и благородно – страдатьза правду. За мою правду. У вас она совсем другая. Вы привыкли врать самойсебе. Я отучу вас от этой дурной привычки. В вашем мире, в мире так называемыхнормальных здоровых людей, все врут. Себе, другим, близким и чужим, налоговойинспекции и Господу Богу…»

– Мадам, подайте, Христа ради, убогому инвалиду…

Ника вздрогнула и посмотрела вниз. На нее пахнулонестерпимой вонью. У больничного забора сидел нищий. Он был пристегнут ремнямик маленькой плоской тележке на четырех колесиках. Безногий обрубок.

Черное, как будто закопченное, лицо. Красные, глубоко запавшиеглаза. Густая щетина. На голове какие-то обмотки, то ли остатки почерневшегобинта, то ли женский платок. Дрожащая, замотанная грязной тряпкой рука тянуласьвверх. Ника вытащила мелочь из кармана плаща и положила в эту руку.

– Если будете так сидеть, в самом деле лишитесь ног рано илипоздно, – быстро проговорила она, – не советую…

– Наше вам спасибочки, – прошамкал нищий и скинул монету воблезлую ушанку у своей тележки.

– Слушай, ты чего, всех бомжей консультируешь? – усмехнуласьЗинуля. – Мало тебе больницы?

– А, это машинально, – ответила Ника, – врачебная привычка.

– Так он что, правда с ногами? – Зинуля оглянулась нанищего, который уже улепетывал на своей каталке, ловко отталкиваясь обезьяньимидлинными руками.

– Конечно, – рассеянно кивнула Ника, – он их поджимает,стягивает ремнями. Нарушается кровообращение. Ладно, Бог с ним. Куда мы с тобойпойдем? Ко мне домой ты не хочешь. А больше здесь некуда. Гриша победил навыборах. Завтра инаугурация. В этом городе меня каждая собака знает в лицо.

– Есть одно местечко, – произнесла Зинуля и веселоподмигнула, – грязное, уютное и спокойное. Там тебя точно никто не узнает. Тамникто ни на кого не смотрит.

– Ты что, бывала здесь раньше? – удивилась Ника.

– Нет. Никогда. Я прилетела вчера вечером. Но у меня нюх навсякие грязные уютные местечки.

Это была пельменная за вокзальной площадью. Чудомсохранившаяся «стекляшка» образца поздних семидесятых. Казалось, с семидесятыхздесь ни разу не мыли стеклянные стены. Кому принадлежало это странноезаведение, памятник благословенного советского «общепита», как умудрилось оновыжить в центре губернской столицы, поделенной на сферы бандитского влияния,оставалось загадкой.