Уважаемые господа! Господа! Я хотел бы… Я… Не так. Сначала я бы сказал: «Здравствуйте». Нет: «Здравствуйте, господа. Здравствуйте, уважаемые господа. Я буду хороший-хороший». Нет, сразу нельзя. Надо: «Здравствуйте, господа. Здравствуйте, хорошие коричневые господа. Я очень рад. Не надо веревку». Нет, нельзя про веревку. Здравствуйте, хорошие господа! Я рад. Я очень рад. Я видел, как вы сжигали мертвых пони, муравьеда, двух шимпанзе, моего кузена, моего третьего брата, летягу, носорога. Веревкой его за лапы и впятером за веревку, поближе к куче. Позвольте развернуть хвост, я красивый. От имени умных позвольте приветствовать в вашем лице новую власть, ура. Я остался один, вернее, два, но он не в порядке, прячется, очень страшно. Я не прячусь, вы умные, я красивый, позвольте повернуться кругом, еще хохолок, вот и вот не очень крепко держится перо, возьмите, пожалуйста, я знаю, вы их любите. От имени умных хочу сказать, что при вашем мудром правлении наш библейский зоопарк… Нет, не так: от имени умных хочу сказать, моему дедушке тогда было пять, нет, шесть, потом прошло много, потом он говорит мне: «Вот так валлаби скакал», показывает: «Вот так и вот так», головой вправо и влево и вправо и влево и вперед и назад, «а они стреляли с разных сторон, зеленые и коричневые, друг в друга стреляли очень много», еще говорит: «Это называлось Кенигсберг», еще говорит: «Медведица, очень голодная, у нас четыре было медведя, три умерли уже, она их доела и очень голодная, они ей кидали еду, что-то из еды, она выглянет, а они стреляют, она убегает, а они стреляют и попадают в нас, а я красивый, меня не стреляли, и умный, сразу к ним пошел, не убегал, развернул хвост во всю ширину, показал вот так и вот так, и они не стреляли, потом бомба упала, я кричал, они тоже кричали, потом по ним стреляли, я убежал, потом опять было тихо, другие пришли, тех убили, я опять к ним пошел, показал вот так, что я красивый, и меня не стреляли, потому что я умный. Потом меня долго везли, а потом еще раз долго везли, и вот я здесь». И вот я здесь! Это дедушка рассказывал, это было давно, дедушка был белый, белый императорский, называется «альбинос», я нет, я не белый, но я очень тоже красив. Уважаемые господа! Позвольте показать хвост вот так и вот так. Под вашим правлением… Уважаемые хорошие господа! Ура!

Диссертация его называлась «Категория гражданской свободы на материалах сравнительного анализа неподцензурных иудейских и христианских объединений Москвы и Московской области в 1980–1985 гг.». В Бар-Илане от этих, новоприехавших, тогда многое терпели, да и кафедра была «современного еврейства», а куда уж современнее. Но был там, на защите, один старичок, профессор Герман Каценсон, йеки[70], вдруг начавший задавать ему вопросы не по сути дела, а такие, словно бы любопытствовал, – про тогдашнюю еврейскую Москву, да как оно все было, да где мацу брали, да кем он любил наряжаться на Пурим. Он почувствовал странный подвох и не понимал, что профессор Герман Каценсон, собственно, хочет от него услышать, но было ему совершенно ясно, что мелкая эта вопросительная дробь – она для отвода глаз и что на уме у профессора Германа Каценсона какая-то жесткая подлянка; но решил быть лапочкой и отвечал с мягким, чуть ностальгическим энтузиазмом – и про то, что дедушка был строгих правил и мацу не покупали, пекли сами, и про то, как отец, чтобы жестче соблюдать кашрут, с тридцати примерно лет назывался вегетарианцем и поэтому интеллигентская среда – та, которую держали не слишком близко к дому, от греха подальше, – уважительно считала его буддистом и шутила шутки: что, мол, и на голове в своей вечной кепочке стоишь? Не сваливается? Профессор Герман Каценсон мягко улыбался, на все кивал, похлопывал ладонью по столу в такт ответам, костюмчик у него был старенький, шляпа мягкая, борода глупая, козликом, и будущий рав Арик Лилиенблюм увлекся и расслабился, и тут профессор Герман Каценсон ласково спросил его: «А увлечение ваше христианством в каком возрасте началось? В детском, наверное?» – и будущий рав Арик Лилиенблюм слегка задохнулся и даже, видимо, переменился в лице, потому что его научный руководитель, тогда уже полуглухой Ронен Шабуцки, светлая ему память, очень громко сказал: «Нам бы, коллеги, потихоньку закругляться, но если у кого-то есть вопросы по содержанию – для них, безусловно, время есть». Тут будущий рав Арик Лилиенблюм с ужасом понял, что они все знают, ясно увидел текст своей диссертации их глазами – и понял, что этот текст, часто казавшийся ему в ходе работы испещренным сносками любовным признанием, содержит не один, а два нарратива о любви – один о любви потерянной, другой о любви неразделенной. Профессор Герман Каценсон замахал тоненькими ручками и всячески изобразил раскаянье в собственном любопытстве, и будущий рав Арик Лилиенблюм уже начал как-то собирать себя в кучку и приводить лицо в порядок, когда профессор Герман Каценсон вдруг приподнял дрожащий пальчик и принялся извиняться за свое старческое любопытство: нет, он не может удержаться, всего один вопросик остался у него не по делу, а дальше он уступит коллегам разбор этой очень, очень интересной диссертации. Будущий рав Арик Лилиенблюм сжал зубы, а профессор Герман Каценсон, едва ли не ложась на стол дряблой щечкой, вежливо поинтересовался:

– В какой колель собираемся поступать?..

Он тогда еще никому не говорил про колель, никому, кроме жены, и на секунду перед его взором предстала гротескная сцена в духе Гойи: престарелый, нагой, дряблый профессор Герман Каценсон плотоядно склоняется над их с Аброй супружеской кроватью, а Абра кокетливо подает ему пухлую руку для поцелуя. Он несколько раз закрыл и открыл глаза и сказал, стараясь растянуть выдох до конца фразы:

– Я еще не думал об этом.

– Ну, дай бог, дай бог, – ласково сказал профессор Герман Каценсон. – Дай бог, оно вам поможет, – и будущий рав Арик Лилиенблюм испытал холодную, как нож, ненависть к этому старику, и продолжает, видимо, ненавидеть его до сих пор, хотя если бы спросили рава Арика Лилиенблюма, помнит ли он всех присутствовавших на защите его диссертации, он сказал бы с чистой совестью, что не очень-то.

Нарисована могилка, а из нее выходит такой, довольно милый, немножко волосатый, чем-то неуловимо похожий на Моти. На второй грани кубика нарисован свет нечеловеческий, а рядом такой, довольно милый человек, в короне и с посохом, чем-то неуловимо похожий на Моти. На третьей грани нарисована большая вода, на берегу кто там? – кошечка и собачка, и обязательный лапочка олень, неуловимо похожий на Моти, и птички вьются, и мочит лапку еж, и человек с воздетыми руками, и над всеми ними разливается свет вечный. Еще две грани кубика Нурит Бар-Эль что-то навскидку не припомнит, а на шестой темновласая малютка, неуловимо похожая на Моти, сидит верхом на тигре, безнаказанно тянет его за ухо, а с фронтальной стороны до тигра дружески домогается рыжая домашняя кисонька, какая-то вся размазанная – картинки делаются под копирку, потом разрисовываются всем кагалом, потом склеиваются в кубик, и вот Нурит Бар-Эль стоит, держит кубик, а Моти звонит в дверь, они проверяли, там внутри кое-кто есть. Здравствуйте, мы пришли поговорить вот про это вот все, про свет вечный и восставание из могил и так далее, нет, мы не к вам, мы к канарейке, кошечке, собачке, фретке, мышке, гнать нас не имеет смысла, понимаете ли, мы придем еще, да и вправе ли вы теперь принимать решения насчет того, с кем беседовать вашей фретке, мышке, собачке, как ей обретать жизнь вечную? Вот кубик с картинками, его удобно катать лапами, рассматривать, вот Нурит Бар-Эль в пыльном костюме садится на пол, подвернув под себя ноги, и Моти становятся видны проплешины в ее тонких зализанных волосах и даже небольшая лысина чуть пониже раздвоенной макушки. Однажды, когда их с Моти только поставили в пару, она вот так села – или наклонилась? – а, вот: встала на колени, собрать кубики после инструктажа, – и он поспешил предупредить ее, что между ними ничего никогда не будет, а она распрямилась, держа аляповатые кубики в охапке, посмотрела на него снизу вверх ледяными прозрачными глазами и сказала ласково: «Красивый ты, Моти; ладный», – и внезапно он впервые за всю свою красивую и ладную жизнь почувствовал себя таким нелепым, мерзким уродом, что накатил приступ тошноты, и вечером он не смог есть со всеми, унес свою порцию каши с тунцом к себе в комнату, но и там не смог есть. Вот в углу огромной и почему-то почти пустой квартиры в стальной блестящей миске стоит каша с тунцом, это явно сверх зоопайка, это явно кое-кого балуют, от себя отрывают. Кое-кто пушист и трусоват, держится от Нурит Бар-Эль на расстоянии пары шагов, в соседней комнате шебуршатся, женский голос, за секунду взвиваясь до истерики: «Не лезь к двери, я кому сказала! Отправлю тебя в Газу к арабам, не лезь к двери!!!» – и вдруг у Нурит Бар-Эль случается совершенный флэшбек, как она стоит в аптеке буквально за неделю до асона, буквально в трех кварталах отсюда, и этот голос орет: «Не трогай жвачки! Я кому сказала – не трогай жвачки! Отправлю тебя в Газу к арабам!!» – и красивый ладный мальчик лет десяти цепенеет, вот и сейчас в соседней комнате ни звука, Нурит Бар-Эль ласково говорит кошке: «Переворачивай, переворачивай, как хочешь переворачивай», – кошка лапой бяк – и выпадает красота, люди и звери сидят кружочком на поляне, и все поют, и сверху облако, а на нем замотанный в белое благородный человек с бородой и распростертыми для объятий руками (что же там на шестой грани-то, а?) – вот он-то и есть знаешь кто? Это самый-самый главный человек на свете, это Бог, его зовут Иегова. Как тебя зовут? А его зовут Иегова. Давай еще раз: как тебя зовут? А его зовут Иегова. Смотри, какой он красивый, ладный, давай еще раз: как тебя зовут? А как его зовут? Нет, надо «в», «в», «Иего-ва». Как его зовут? Очень хорошо, ты молодец, ты умница, иди поглажу тебя. Ты знаешь, что такое Бог? Бог – это тот, кто правит всеми нами, Бог – это тот, кто подарит нам вечную жизнь, если мы будем хорошо себя вести. Ты знаешь, что такое вечная жизнь? Нет? Ты когда-нибудь болела? Да? Вот представь себе, что ты умрешь. Это страшно? (Пятится задом.) А ты не отходи! Не бойся, не бойся, в этом и дело – Бог сделает так, чтобы ты опять жила, понимаешь? Если хорошо себя вести, можно не бояться (а если плохо себя вести, мы тебя отдадим арабам в Газу). Мы пришли рассказать тебе хорошие новости, понимаешь? Есть Бог, и теперь не надо бояться – правда, хорошие новости? (Разработка говорит: все, дальше не идти, на первых трех встречах разрабатывать только эти две темы: Бог, его имя и концепция жизни вечной, больше в них не влезет – хотя бог весть, что там в них влезет, а что не влезет, может, в них ни слова из тех, что ласково произносит Нурит Бар-Эль, не влезает.) За стенкой совершенная тишина, Моти, которому лишь бы все знать, делает пару шагов к закрытой двери и прислушивается – кажется, там тоже кто-то стоит у закрытой двери и прислушивается, это хорошо, это желательный побочный эффект. Хороший кубик, да? Красивый кубик? Это теперь твой кубик, мы его тебе подарим – правда, хорошо? Давай я тебя поглажу, вот так, вот так, «ещоооо», еще, да? – «ещоооо, ещоооо» – «Ануотойдиотдвериякомусказалаклянусьзаведутебявгазуиброшууарабов!» – распахивается дверь, кошка с визгом улетает под шкафчик для обуви, а мальчик, похожий на птицу, влетает, напротив, в комнату: «Врешь! Врешь! Ты теперь не можешь меня в Газу! Невозможно перейти в Газу!.. Нельзя попасть в Газу! Все! Все! Поняла?» О, асон, беспощадный и всемогущий, на все-то вопросы ты дал ответы, все-то окончательные границы ты проложил, а кубик мы вам подарим, всего доброго и держитесь.