Усталый и озлобленный, с отяжелевшими ногами и болью, откалывающей половину головы, Нежин без каких-либо указаний вернулся в кабинет. Невидимая особа проглотила язык и хлопнула дверью, а он теперь сидел на кушетке и мог лишь многоопытно негодовать о проволочках. Процедура будто бы придала ему сил, он даже отважился подложить под себя брючину. Однако ожидание затягивалось. Нежин сложил руки на озябшей слабой груди и поник головой. По временам он все же осматривался и уныло морщился, отмечая поселившуюся в этом здании манию к золотому убранству.

Сколько-то минут еще растаяло, и доктор все же вернулся. Он тяжело дышал, а одна прядь, выбившаяся из-под колпака, прилипла ко лбу. Должно быть, даже подъем по лестнице ненавистен дряхлому телу, подумалось Нежину. При таком весе многое не удивительно. Нежин хотел задать вопрос, но доктор остановил его, подняв руку и указав на аккуратно сложенную одежду. В заключение он коротко пояснил, что все было необходимо в соответствии с предписанными правилами (так и сказал), что они вскоре обо всем сообщат. И у?шел. Нежин долго не мог натянуть брюки, дважды спутал штанины, рубашка доставила его онемевшим пальцам еще больше хлопот. Из головы не шла пухлая, блестящая от пота ладонь, поблизости никак не могли улечься на покой взнузданные брадатые козлы, подвозившие провизию, плескались благодарные рукопожатия, шелестели распушенные лини по юферсам.

15

Блестя свежей краской и никелированными поручнями, стоял поезд. Чересчур уж плавно для стального существа прильнул он к подкаблучному перрону и замер, торжественный, словно гигантский вылощенный гроб.

Нежин стоял позади Ольги с чемоданами. И выглядел вполне свежим. На нем был приличный загородный костюм в клетку и фетровая шляпа – подарок Ольги, отведшей от репейной головы чересчур усердные лучи и прочую скверну. Солнце, покинувшее, казалось, окончательно их унылую долину, вернулось обратно и в напутственной тоске пригревало даже слишком. Нежин внял Ольгиному совету и оделся довольно-таки легко, однако под пиджаком все же постепенно зародились капли влаги, давшие жизнь целому парному облаку. За время ожидания примкнули к торжеству и обе ладони – стали скользкими рукоятки нош, которые Нежин отказывался поставить на землю. Он старался не подавать виду, ободряемый веселым настроем Ольги. Из двух чемоданов – его, при скромных размерах, был очевидно тяжелее: подбитые шерстяные плечи косили, портя отвлеченный вид. А причиной всему – жадно набранные в дорогу книги.

Предстоящий путь был не так уж далек. Пока Нежин удовлетворял изысканиям доктора (который, как всплыло после долгого вычесывания, был прежде сравнительно неплохим хирургом и в свои молодые годы сделал даже какую-то невероятно сложную операцию отцу Нежина), Ольга успела выхлопотать путевки в один горный пансион. Объем и сущность совершенного над ней самой и теперь смутно разгадываемого Нежиным она хранила в строгой тайне, наложив запрет на любые разговоры в этом направлении. За что Нежин по первости был порядком обозлен; скрывшись в молчании, он отказался разделить радость будущей поездки и, погружаясь в мир воображаемого, тем сильнее ненавидел ее безвозмездность. Но вскоре Ольга явилась с картонкой, откуда как по волшебству (настолько показалось неожиданным) извлекла упомянутую шляпу и, не говоря ни слова, мягко надела ее на склоненную голову полуденного Нежина. Вовсе не подарок, а необычная Ольгина улыбка, что так редко на нее находила, развеяла остатки перемолотых в пыль несносных обид. Но просияв ответно, Нежин все же спохватился. На целый миг померещилось, будто цвет радости и легкого прощения выйдет купленным за глупую – хотя, не скроешь, красивую – вещицу. Нежин замер, соображая, как же теперь лучше вывернуться, уничтожив броскую радость, и сойти с приятия на равнодушие, но в любящем взгляде Ольги и второй – не менее чудесной – улыбке различил, что поняты все его терзания, и сразу же смешался и поник и отругал мысленно самое себя.

В ту ночь Нежин спал без всяких снов и прочих беспокойств. Он в очередной, не поддающийся счету раз не помнил, как заснул. В детские годы – становящиеся все менее доступными памяти в качестве пустошей для выгула – его сильно мучил этот феномен. Он еженощно упрямо преследовал последний момент угасающего сознания, желая сквозь туман растворяющейся яви нащупать пальцами заговоренную пуговицу, своим неразличимым щелчком увольняющую после стольких приготовлений одним разом всё, – но каждое утро в легкой истерике вновь обнаруживал себя в дураках. Со временем муки прошли. Они прекратились, когда открылось и предстало ясным, что не скрой природа посредством помутнения тот узкий, мхом поросший выход и обреки засыпать произвольно, на свое усмотрение – ни один ребенок не покинул бы сознательно изменчивой, всякий раз новой реальности.

Когда поезд наконец подошел и откинулась лестница, Ольга позвала Нежина за собой одним взглядом. Единственный проводник недовольно всматривался в перрон из своей норы, напоминая выдру на обмелевшей реке, но даже так был совершенно безразличен. Ольга на ходу еще раз оглянулась и была поразительно хороша в уже знакомом Нежину цветастом сарафане. И он, забыв о зное и повсеместной прелости, шел.

В вагоне было очень шумно. Они пробирались к своим местам, приближаясь с тем вместе к эпицентру ропота. Говорило множество голосов, и, кажется, совершалось нечто торжественное. И Нежин поневоле нервничал. С некоторых полок взирали недовольные сонные лица, но в целом первая половина вагона была по большей части пуста. Все, по-видимому, столпились в одном месте. И вдруг сквозь шум голосов послышался детский писк. Ольга обернулась с сильнейшим изумлением на застывшем дельфийском лице, вокруг которого волной плеснулись ее тонкие волосы. Нежину и самому было порядочное диво. Давно вышел из употребления этот пронзительный, тяжелый для непривычных ушей звук.

Центром горячечного внимания большинства пассажиров была молодая мамаша с рябыми щеками и коралловой родинкой на низком лбу. На коленях у нее восседал рослый младенец. Возраст Нежин определил очень приблизительно. Все малые дети для него были примерно годовалыми. Но в данном случае он нечаянно оказался вхож к правде. Мальчик глядел вяло и только при приближении чьего-нибудь незнакомого лица надрывно вскрикивал. Его высокая, точно неприступная башня, скошенная сзади голова неровно темнела от волос и, по всей видимости, представляла собой большую гордость матери, ежесекундно припадавшей к ней губами. Примечательная форма невольно заставляла обратить внимание на существо поблизости и выдавала в нем блаженного отца. Поверх красовались майка и кальсоны; на ногах – по-домашнему и одновременно в русле исконно местного обычая – стеганые тапки. Характерный блеск чуть косых, узко посаженных глаз неподдельно свидетельствовал о дорожных привычках и о воздушности всех членов, отчего, верно, и заламывались поминутно руки за голову, следом хлопали по тощим коленям и закидывали ногу на ногу. И все-таки после долгих блужданий по деталям небогатого костюма взгляд возвращался на лицо. И голову. А потом перескакивал обратно на ребенка, зевающего или всхлипывающего. Сходство было поразительным и в то же время неприятным. Чудилось, будто мать ласкает на коленях своего маленького гримасничающего любовника, раскормленного ради утешения. Сходство, пожалуй, не было таким явным, как сперва показалось Нежину, но скульптором была перехвачена суть.