Чуть насмешливый тон в речи Ольги на удивление немного успокоил Нежина, впрочем, тут же вспомнившего, что про обоюдные «изменения» она промолчала, словно они были неминуемы либо она хотела оставить себе лазейку для чего-то. Только для чего? Нежин возненавидел себя вдвойне за свою бессмертную мнительность, пережившую уже многих. Он повернулся на бок и сильно прижал к себе свою возлюбленную. Так, что она даже строго вздохнула и устроилась на животе, извитая, как ящерка. Он несколько раз осторожно поцеловал ее между лопаток, туда, где на нем самом из-под живых касаний струились искры. Ольга, в свою очередь, не шелохнулась и даже не открыла глаз, но Нежину, досконально знающему, что2 есть отстранение, и одного немого приятия было довольно. Он не желал многого. Даже профиль Ольги, на котором он теперь изо всех сил сосредоточился, совсем не занимал его своей неотвратимой холодностью. Холодность любого профиля неизбежна, ибо он лишен пробуждающей, а иногда убийственной силы взгляда.

Но не потому Нежин всегда пытался повернуть Веру к себе лицом – ее маленьким, пусть немного птичьим, красивым даже в хмурости лицом. Тогда еще Нежин был готов любить каждый ее лик и всякое выражение на нем, но только не различать пугающего сходства скул, больших ушей, не видеть завитки длинных пушковых волос, спускающиеся с висков и заворачивающиеся под длинными мочками ушей назад, – всего, что превращало ее одним разом в готовый к чеканке профиль отца, которому воображение проворно дорисовывало никогда не существовавшую бороду.

Вот опять Вера. Наэлектризованная сивилла. Навязчивым свидетелем влезла сквозь размягчившуюся голову к ним под одеяло. Устроилась, как обычно морщась. И с насмешкой на тонких губах оглядела два неприглядных отцветающих тела.

12

Ольга, дрогнув всем телом, проснулась. Что-то встревожило ее. Приподнявшись на локте, несколько секунд она водила непонимающе головой. Нежин замер в странном испуге, словно тоже не узнавал ее. Несколько раз ее взгляд скользнул по нему, не задерживаясь, как и на прочих деталях обстановки.

Постепенно она пришла в себя и улыбнулась, ложась на бок к Нежину лицом. Он незамедлительно улыбнулся в ответ. Но возникшая из невысказанного ощущения упорно вела преследование причуда: что весь его шероховатый и вместе с тем непоправимо нежный новорожденный мир все еще чужд и непривычен Ольге.

– Ты спал, – произнесла она странным хриплым голосом без явного вопрошения. На какой-то миг Нежин, все еще пребывавший на допросе, растерялся.

– Мне снился отец, – зачем-то соврал он.

Выждав, пока Ольга сделает поворот на спину, Нежин ощупью, стараясь параллельно заглушить поднявшийся шум, заговорил о детстве. Тоска, придя совсем иной дорогой, нечаянно оживила мгновения минувшего, числящиеся утраченными. Но слова были как-то вялы. Нежин морщил брови при помощи пальцев и видел незрелые тельца эмбрионов, боящихся воздуха. Ольга же, видимо проглядев за рыхлым вступлением желание сотворить сагу, не вслушивалась. Вместо того вдруг заговорила сама.

Сдвинув свои эфемерные брови и потупив взгляд, она с не поддающейся объяснениям живостью поведала ужасную историю о своеобразном изнасиловании, свидетельницей которого была, – изнасилования, учиненного ее не слишком трезвым отцом над ее же матерью. Сама Ольга обошлась без названий, но терминологическая погрешность здесь представляется простительной. По крайней мере, Оле выпало лично удостовериться во всем, что тогда представляла крайне смутно, но о чем теперь уверенно, точно по написанному, вела свой рассказ; а запечатлеть это на всю жизнь помогли отвага и чуткий сон. На протяжении инцидента несмышленая худенькая отроковица находилась на одной с родителями кровати и старательно притворялась спящей.

Речь оборвалась одним разом, а Нежин долго не мог поймать обратно силы, пущенные вплавь подробностями того давнего соития, и пребывал в недвижности готового к вкапыванию истукана. Ольга, напротив, равнодушно перешла на мелкую всячину и незаметно заснула.

Странная ночь воскрешений продолжалась.

13

Пожалуй, в возможности смерти от какой-нибудь заурядной причины вроде инфаркта в разгар главной эпидемии столетия кто-то обязательно найдет нечто забавное, даже карикатурное и откровенно небывалое. Прекрасно, что не перевелись еще люди с достатком веселья и простодушия. Хоть и приличней случаю была бы скорбь или по меньшей мере безразличие, однако через открытый рот не у всякого открывается дорога в душу (пожалуй, что в наступившие времена – к огорчению многих). Злонамеренно опущены извинения за помещение последних в злокозненные скобки, зловеще отдающие анаграммированным козлом.

Упомянутая кончина – не простая повествовательная прихоть. И уж тем паче не служила она увеселению заскучавших. Дело печально: ровно такая смерть, не задумывающаяся долго о своих поклонниках, противниках и подражателях, настигла мать Нежина. С лихвой пережив отца, направившего сквозь февральские сумерки свою привычно неровную поступь под колеса дремлющего грузовика, мать вела очень замкнутое существование. То, что она осталась в итоге одна, помнится, не слишком удивило Нежина. Ко всему прочему отец в последние годы жизни был отнесен ее семьей в разряд людей лишних и нежелательных – тех, что привычно мешают своим бытием и взглядами на него мирно существовать окружающим – окружившим их плотным кольцом. На тот момент Нежин, испытывая гнусное, но неподдельное счастье, уже покинул родной дом. Однако даже на расстоянии, распечатывая вести об очередных происшествиях (ни у одного среди родных недостало ни ума, ни юмора называть их «проделками»), испытывал легкий и весьма неприятный страх. Возникало странное ощущение, будто часть вины (перед всеми) Нежину пристало носить самому.

Когда отец пьянел, казалось, что в комнату неслышно входит посторонний. В общем-то, не слишком мудреное волшебство, коль скоро для него всегда была готова аура вневременного греха. Вспоминая выражение отцовского лица, Нежин мрачнел, пряча жалость, и размышлял, какая странная все-таки вещь – семья. С течением времени его все больше и больше смущали и настораживали люди, испытывающие и озвучивающие открытую постоянную неприязнь к сомнительным частностям. А и тех и других, как показала жизнь, находится повсюду пугающее количество.

Одиночество матери, во вдовстве как-то резко переставшей общаться со своими не избегшими радости братьями и сестрами, хотя прежде их мысли, казалось, лились в едином русле, ее добровольное заточение сыграло в конце концов против нее. Сдается, карету «скорой помощи» тогда так и не послали, не веря в загрудинные боли – в саму их возможность, либо что хоть одна женщина не страдает подобным. Лекари тогда уже скопили в себе предельные количества цинизма, надежней всего защищающего от страха смерти. А как знать – быть может, и самой смерти… Палаты же во всех без исключения больницах были переоборудованы в инфекционные боксы и всё одно – переполнены. Единственным предложением нервозного диспетчера осталось прийти самостоятельно в окружной градский госпиталь, а из бесплатных советов – лечиться дома, побольше спать, не выходить на улицу и, насколько возможно, подальше держаться от всяких больниц. В свою очередь мать – женщина гордая – не поверила ни слову. И была обнаружена где-то на полпути между домом и госпиталем проезжавшим мимо патрулем. Не найдя на ней ни одной отметины единственно признанной тогда болезни, осматривавший пришел в недолгое замешательство.