Нежину сообщили о его утрате лишь спустя несколько дней.

14

В том зыбком месте совершенно основательной на вид суши, где всем присутствующим посчастливилось родиться, сиротство издавна считалось делом обычным и чуть ли не благородным. Совсем по-другому здесь относились – и относятся ныне вдвойне – к мужчинам, с непонятной сердцу решимостью отказывающимся от возможности отцовства. Однако об этом уже сказывалось прежде.

Липы сухо шелестят над головой. Чуя скорую смерть своего лучистого бога, они одна за другой начинают подражать ему. Их обожженные кроны – первую седину немого царства – можно по наивности принять за огни.

Влюбленные, но встревоженные шли мимо. А деревья, искренне готовые стать спящими скелетами, стояли по бокам, угрюмо опустив глаза – словно жены, хранящие верность уже мертвым мужьям; воздушные душой и окостеневшие телом. И были почти рады ронять свою скорбь к ногам слишком задумчивых и осторожных, забывающих наградить их гордый эксгибиционизм своим вниманием. Странные дни.

Черные гранитные плиты пугали пушистые лапки Нежина своей твердостью и наводили своим бездонным видом необъяснимую тревогу; заодно с ними было и все здание, к которому длинной вереницей они неумолимо вели. Заточенный в глянце, с плитки на плитку прыгал солнечный блик. Обгонял Нежина с Ольгой и угодливо указывал дорогу – единственную, судя по всему и по крепости, с которой одна рука сжимала другую.

Навстречу сцепленным и молчаливым двигался некто, пожелавший остаться незримым. Он тащил по небу огромное, мрачное, словно тесаный подножный камень, свинцовое корыто, чьи бока неровно ослабли и вздулись от еле сдерживаемой тяги. Нес он плавно, но, засмотревшись на низость сего мира, закачался под ношей и опрокинул.

Вся вода, как казалось, вылилась на головы Нежину и Ольге, но в легком беге вдруг оба повеселели и достигли портика совершенно счастливыми. И не пугала больше угрожающая массивность навеса.

Счастье и стоит звать на постой таким. Мирным и спокойным, как забытый под дождем горшок, прохладным, как щека Ольги, обхватившей собственные плечи под обожающим взглядом Нежина.

– Во мне опять незнакомый страх, – произнес он, задумавшись глазами, но все еще улыбаясь.

И от нежданности всей этой радости вдруг почувствовал себя самым что ни на есть жалким и беспомощным перед всем, надвигающимся на него и на его Ольгу, пусть та и пыталась хранить невозмутимость. Нежин не понимал до конца ни ее странной веры в разумность всего происходящего, ни своих чувств. Последнее, впрочем, мало удивляло. Что-то было замкнуто в его жизни: некое место сделалось перешейком, лишь только ее согнуло в дугу. Необычайный порядок задавало это устройство в беспорядке, царившем внутри: Вера, в частности, со всеми ее причудами, так больно врезавшимися в его тогда еще нежную шею, отступила вдаль, но Нежин, вспоминая, как и прежде, не знал, что2 она есть и как поступит жадный до жизни призрак в следующее мгновение. Даже память в такие моменты он словно брал напрокат у самой же Веры, вольной решать, как распорядиться в его стекловидном мозгу. С уверенностью, близкой по качеству и вызываемому ужасу к предвидению, он чувствовал – она снова вернется, оживет без спросу, станет усмехаться и сворачиваться неприкосновенным клубочком, а Ольга на сей раз отойдет в разросшуюся до невероятных размеров область навязчивых воспоминаний – гиблое место, неумолимо становящееся все более запутанным и не подвластным самому Нежину. Самым фантастическим и, как положено, устрашающим была возможность возникновения среди колышущихся нитей некоего узла, неназванного, но олицетворявшего для Нежина встречу двух женщин на узком извилистом перешейке его безнадежного беззубого уробороса.

– Я боюсь разочароваться, – объяснил он, как мог, видя Ольгу, нахмурившуюся и беззвучно требующую пролития света.

– Разочароваться в чем? – недоуменно вопросила она, всплеснув руками. И снова – словно бы показывая, как верно это нужно делать.

– Постарайся понять. Мы здесь, мы там, – Нежин неопределенно указал рукой в сторону. – Будущее всегда готово показать свой краешек. А мне не по себе. Меня угнетает мысль… Что если я разочаруюсь? Он… он, может, даже не успеет ничего сделать… вырасти как следует, а я… По дурости или… возьму и просто разочаруюсь. А после, вполне возможно, и во всем остальном, – неуверенно закончил он, спрятав глаза.

– Боже мой, – негодующе воскликнула Ольга, до тех пор терпеливо слушавшая нежинский бред. От всплесков ее голоса Нежин все еще невольно щурился. – Да как тебе только вздумалось такое? Что за малодушие? Как можно разочароваться в собственном ребенке?

Нежин, в который раз обвиненный в слабости духа, удивленно посмотрел на свою спутницу, чья кожа тем временем возрадовалась выглянувшему из-за туч почтенному старцу. Нет, ее недоумение не было наигранным.

– И что же тут непонятного? – спешно выбирал слова Нежин, словно оправдываясь. Он торопился, зная, что Ольга очень скоро начнет проявлять нетерпеливость, но и выяснить все до конца ему было необходимо именно теперь. – Ты только постарайся понять… Целое ведь не так просто. Не все сошлось на чьих-то пальцах у меня в мозгах. Ребенок может родиться с пороками, отклонениями какими-нибудь. А еще страшнее, когда случаются запоздалые обнаружения психических, как бы это лучше сказать… слабостей…

– Чушь ты несешь, – недовольно отрезала Ольга. – На это все уже есть воля, что гораздо разумнее нас.

– Случая, ты имеешь в виду? – Нежин позволил себе тихонько злиться.

– Раз по-твоему так, пусть так и зовется.

Неприметно в Ольге выросло сильнейшее раздражение – Нежин распознал по характерному подрагиванию ее голоса.

– Уповать на слепоту вероятия? – все одно не унимался он. – Это же безжалостно.

– Господи, ну что же за… Безрассудно, – было брошено ему назад, – это когда забываешь, что значит материнское чувство и чем составляется счастье каждого человека.

– Не забываю, – Нежин страдальчески гримасничал. – Но пойми, не смогу я вынести, когда на моих же глазах моя жизнь, которая только начала меня по-дружески рядить, возьмется раздавать кошмары, став однажды местом для проверки судьбы, пожертвованной кем-то из твоих знакомых.

Голос Нежина, ободренный чуть раньше погодными перевоплощениями, стремительно слаб, и то, как скривилось на последнем слове его лицо, даже не попало во внимание Ольги. Она махнула на него рукой, напоследок вновь крепко схватив за запястье, и молча потащила за собой в одну из десятка дверей, у которой была исключительная табличка – ярко-синяя и оттого кажущаяся мокрой – со словом «вход».

– Я не хотел тебя расстраивать, – тихо, чтобы не потревожить эхо, сказал Нежин уже внутри.

– Ты же знал… – начала, но не кончила фразы.

– Дурак.

– Ясное дело, дурак.

В коридоре, где его оставили, Нежин сидел на скамейке и все, что мог делать, – пристально разглядывать картину на стене. Налощенная поверхность скамьи, как видно, ощупала с пристрастием многих и потому была ужасно скрипучей. Нежин напрягал колени, пытаясь добиться абсолютной неподвижности, словно своей кропотливо собранной беззвучностью мог отвести от себя скорые, смутно видящиеся его воображению события.