Она стояла на берегу, и быстрые воды ручья были как зеркала, молившие разбить их, а дорогие шелка и белье, смятые, испачканные королями и королевами, просили отмыть и выполоскать их. Не помня себя, я прыгнул в воду и начал плескаться. Я взбивал белую пену, топил ее на дне ручья, выстланном круглыми камнями, выпрыгивал в куче брызг и мотал мохнатой головой, стряхивая тяжелую воду.

Она — мать девочек — перестала петь и засмеялась, глядя на меня.

— Давай, Медведь, давай, покажи воде, кто здесь хозяин! — кричала она.

Именно это я и делал, огромный меховой мешок, — молотил лапами по поверхности, уходил под воду с головой и резко выныривал. Когда я увидал, что забрызгал женщину с головы до ног, то тихонько подошел к ней, стараясь не отфыркиваться, и ткнулся носом под локоть в надежде, что она поймет и примет мои извинения. Потом я отправился на берег, нашел теплый, нагретый солнцем участок и улегся на траву, чтобы подремать под звуки песни и хлопков белья, а проснувшись, первым делом увидеть ее — мою женщину.

Я почти высох; она закончила стирку, разложила белье и одежду на траве, кое-что развесила на соседних кустах и собралась домой. Я не хотел, чтобы она уходила, поэтому поднялся и сообщил ей об этом. Она уперла руки в бока и рассмеялась:

— Поздновато же ты проснулся! Вся тяжелая работа уже сделана.

Я подошел к ней, опустился на четвереньки и прижался лбом к ее груди, совсем легонько, чтобы она не потеряла равновесие. Для меня она была пушинкой, дуновением прекрасного ветерка. Ее лицо было нежным, как шелк. Я мог бы переломить эту женщину одним ударом лапы.

Она погрузила пальцы в мой мех и стала чесать меня за ушами — знала, что мне это нравится, они все знали. Засмеялась, когда я попросил ее не останавливаться, и еще долго продолжала ласкать меня, а когда убрала руки, я сел с таким довольным видом, что она опять расхохоталась. Мы с ней были вровень по росту. Она встала, и при виде этого точеного белого личика я не удержался, поднял лапу (которая была больше не только ее лица, но и всей головы) и коснулся гладкой щеки ладонью — нет, не ладонью, а жесткой кожистой подушкой на лапе, грубой, как свежеструганная доска, сквозь которую я не ощущал ровным счетом ничего, даже ее тепла.

Я пытался — так же, как в общении с девочками, — вытащить на свет свою человеческую сущность, пытался заглянуть в душу любимой женщины, отличавшейся от всех прочих людей на свете. Вот и сейчас она внимательно смотрела мне в глаза. Я надеялся, что под шкурой огромного неуклюжего медведя она разглядит ускользающую личность мужчины, полного смятения.

Она прикоснулась прохладными легкими пальцами к моей морде и начала медленно гладить нагретую солнцем кожу, как если бы собралась вылепить медведя из глины и запоминала точную форму головы, чтобы потом воспроизвести. Ее дыхание сладким облаком обволакивало меня, и я, будучи вшестеро тяжелей ее, едва не лишился сознания, вдохнув этот волшебный аромат.

Я закрыл глаза. Она чужая жена. Или была женой, — думал я. — Тоскует ли она о муже? Умер ли он или отправился искать счастья? Я давно убрал лапу с ее лица; она стояла между моими задними ногами, я не касался и даже не смотрел на нее — на этот тонкий стан, влажную, прикрытую материей невесомость, — а просто чувствовал, как ее пальцы порхают по моим странным чертам, ощупывают морду дикого зверя. Пробуди во мне человека, — молил я в глубине медвежьего сознания. — Дотянись до него, позволь поговорить с тобой.

Она все чесала меня под подбородком.

— Какой же ты большой, — шептала она. — Мне даже голову твою не поднять!

Я лизнул ее в лоб. Во рту стало солоно, и простое звериное чутье подсказало мне, что эта женщина будет вкусной. Она рассмеялась и сделала шаг назад, коснувшись лба. У нее были прелестные руки с узкими проворными пальчиками, а лицо… Как сумел кто-то создать подобное совершенство, уловить все складочки и изгибы, вложить в изящный рот сладкое дыхание, сотворить эти ресницы, бархатистые, как усики бабочки?

— Идем, — махнула она рукой и пошла вверх по склону. — Ты умеешь колоть дрова? Заодно поможешь.

Умею, умею! — мысленно кричал я. Я помнил свои ощущения, помнил, как делать замах, как опускать топор, помнил ритм ударов, стук сердца и капли пота… Однако в медвежьей шкуре я был ей бесполезен… Кто я? Случайно прибившийся дикий зверь, от которого она вольна уйти к людям, таким же, как она. С тяжелым сердцем я последовал за ней — просто потому, что обязан был следовать.

А ее дочерям пришлось следовать за мной. Когда вечер остудил жаркий пыл дневных игр, девочки поужинали, отдохнули и вновь были готовы к забавам, мать сказала:

— Кыш, баловницы! Ступайте играть с Медведем, а я пока тут приберусь.

И мы побежали в лес. Бежали, бежали, пока не оказались довольно далеко от дома; я знал, что в обратный путь сестренки поедут, сидя на моей спине. Я обогнал их. Дальше им было нельзя, хотя границы моих владений находились гораздо дальше.

— Возвращайся, добрый Медведь! — воскликнула Эдда. Мне с трудом верилось, что я, неповоротливая громадина, передвигаюсь по лесу быстрее, чем эти проворные быстроногие девчушки. — Ты нацепляешь на шкуру колючек и репьев, и нам придется вычесывать тебя до самой ночи, безобразник!

Как приятно, когда тебя бранит такая кроха! Я обернулся и увидел Эдду, то есть не ее саму, а шевелящиеся ветки в том месте, где она пробиралась сквозь кустарник. Бранза немного задержалась на склоне холма. Еще чуть-чуть, и поверну назад, подумал я, позволю им поймать меня и отвезу домой, где мать обрадуется всем троим.

Я миновал открытый участок леса, и тут мягкая трава под ногами вдруг провалилась, и я полетел кувырком. Голову и все тело пронзила острая боль. Передо мной замелькали картины — так быстро, что разглядеть их по отдельности я не мог, и все они слились в цветную кутерьму: деревья и кустарники, подернутые дымкой близкой весенней зелени; взметнувшиеся вверх кварталы и улицы города; малюсенький Фуллер в медвежьем костюме, который гонится за смеющимися визжащими девушками, и, наконец, монахиня Ордена Угря на залитой солнцем монастырской лужайке. Пролетая над ней, я заметил, что она вышивает на белой льняной салфетке белую головку одуванчика. Каменная ступенька в проулке возле монастыря подбросила меня вверх, и в следующий миг я уже вылетел из-за угла, а Стоу носился вдоль плит, на которых прачки отбивают белье, и орал:

— Куда они подевались, хитрые бестии?!

Я обернулся, чтобы предостеречь Эдду и Бранзу, но вдруг понял, что Стоу имеет в виду городских девушек.

— Я никого не видел, — сказал я и вспомнил, вспомнил синие с белым башмаки, пышную юбку и знакомую фигуру. Это же дочь прачки Бин, которая с восторженным визгом убегала последней. Когда это было?.. Мгновения, месяцы назад?

— Сюда! — крикнул Стоу, и я помчался за ним.

Тело мое, странно похудевшее, болталось под костюмом, жесткая медвежья шкура больно терлась о голую кожу.